Николас Мейер - Учитель для канарейки

Это фойе (как я потом выяснил, всего таких было шесть! ) Гарнье спроектировал как часть анфилады более или менее приватных апартаментов, на случай Высочайшего посещения Оперы императором. Они были предназначены для полуночных ужинов и особых встреч, а нынешнее руководство использовало их для прослушиваний и происходивших иногда собраний актеров. В тот день фойе было почти совсем пустым: в нем находился только пюпитр, да перед ним — простой сосновый столик и три шатких стула, на которых восседал триумвират джентльменов в черном. Один из них соизволил привстать, когда я вошел.

Больше всего меня заинтересовала ширма, расставленная в дальнем конце помещения, в сторону которой три моих инквизитора то и дело бросила беспокойные взгляды.

— Мое имя… — начал я.

— Никаких имен! — взревел голос из-за ширмы. Я сразу узнал эти громоподобные раскаты, которые доносились до меня, пока я ждал в соседней комнате.

— Что вы будете играть? — продолжал голос.

Я огласил свою подготовленную программу. Кажется, один из членов жюри улыбнулся.

— Нет, еще нет! — отрезал невидимый судья. — Давайте начнем с гаммы до-мажор.

Я не сумел скрыть изумления.

— Как, простую гамму?

— По-вашему, до-мажор — это так уж просто? — вопросил голос. — Имейте в виду, каждая нота должна иметь одно и то же ударение. Вы должны подняться, вы должны спуститься. И без ошибок. Все ноты должны быть совершенно правильны.

Как ни трудно в это поверить, невидимому хитрецу удалось изрядно напугать меня, всего-то предложив сыграть простую гамму. Я догадался, зачем нужна была ширма, скрывавшая моего шумного собеседника: она служила не только для запугивания претендентов, хотя, безусловно, исполняла она и такую цель, но также и для того, чтобы гарантировать оценку каждого музыканта исключительно по его способностям. Мой экзаменатор не будет знать обо мне ничего, кроме звуков, изданных моим инструментом.

К счастью, эта мысль меня несколько успокоила, и я сыграл для него гамму. Далее последовало долгое молчание, причем взгляды мужчин за столом не отрывались от ширмы.

— Еще раз, — послышалось наконец. Я повторил гамму, и мне показалось, что за ширмой стали мне потихоньку подпевать, правда, несколько фальшиво.

— Теперь Мендельсона, — я взялся за скерцо, и гудение за ширмой зазвучало громче, по-прежнему немного не в тон. Тройка за столом как будто расслабилась.

— Массне.

Я стал играть «Медитацию», и не успел я закончить, как из укрытия возникла внушительных пропорций фигура. Это был цветущий мужчина с большой головой, покрытой буйными завитками волос, лишь слегка седеющими на висках. Губы у него были довольно толстыми, и нижняя слегка отвисала, как будто он постоянно ее выпячивал. Он подошел ко мне, близорукие темные глаза улыбались, а трое остальных сразу подтянулись, словно на параде.

— Вы не француз, — заметил он, пожимая мне руку.

— Non, maître.

— Я так и думал. Среди французов нет хороших скрипачей.

— Я норвежец, — сообщил я. — Меня зовут Хенрик Сигерсон.

Он бросил на меня быстрый взгляд из-под кустистых бровей, потом покачал головой с хрипловатым смешком.

— Ни за что бы не догадался, — только и сказал он. — Я музыкальный директор Парижской Оперы, мэтр Гастон Леру.

— Bonjour, maître.

Он снова наклонил большую голову.

— Я отвечаю за все, что здесь происходит. Даже сущие мелочи требуют моего внимания. Я решаю здесь все.

Что-то в его позе, когда он произносил эти слова, как будто подчеркнуло, что заявление относится и к молчаливому трио в черных фраках. Но, чего бы мсье Леру ни хотел этим добиться, оспаривать его утверждение они не стали.

— Вы хорошо играете, — признал он, эти слова тоже явно прозвучали ради них.

— Благодарю вас. Maître , может быть, вам будет интересно услышать некоторые композиции моего собственного сочинения? [25] Уотсон не раз упоминает о склонности Холмса к импровизациям, выходящим за пределы обычного репертуара скрипача.

— Разумеется, нет, — эта мысль как будто поразила его, но он быстро оправился от изумления. — Когда вы начнете?

— Когда вам будет угодно.

— Репетиции оркестра начинаются каждое утро в десять. Спектакли начинаются в восемь. Вы должны быть и театре и отметиться, — он выделил это слово с присвистом, — по крайней мере, за полчаса до начала. Вам понятно?

— Целиком и полностью.

Он хмыкнул и направился к двери, но на полпути обернулся.

— Вам известно, что случилось с вашим предшественником?

— Не имею ни малейшего понятия.

— Здесь постоянно ходят разные слухи. Не обращайте внимания.

На этом он ушел.

Думая теперь обо всей этой странной истории, я удивляюсь, почему я столь нескоро распознал, что что-то было не так. Видимо, отчасти потому — я не побоюсь это признать — что мои способности, как и я сам, в ту пору устроили себе отдых. Мои зрение и слух обогатились таким множеством новых впечатлений (к которым прибавились совсем свежие — впечатления сцены), что я не спешил подвергать их упорядоченному анализу. Вместо этого, я предпочел отдаться на их волю и праздно дрейфовать в море мечтаний, намеренно отставив свой профессиональный modus operandi .

Не стоит забывать и то, что я находился в непривычной мне обстановке. Чтобы определить, что что-то не так, не помешало бы знать, как все происходит при нормальном порядке вещей. Франция, Париж, непривычный язык, даже сама огромная Опера и происходившее в ней — все это вкупе создавало некое сбивающее с толку и в то же время не лишенное приятности ощущение, которое благополучно усыпляло мои способности.

А ведь знаков было предостаточно.

На следующее утро, твердо решив быть на месте à l’heure [26] Вовремя (фр.) — прим. пер. , я прибыл даже раньше оговоренного Леру времени и благополучно заблудился в подобных лабиринту переходах театра, пытаясь найти оркестровую яму. Сторож артистического входа — почти беззубое чудище, именуемое, как выяснилось, Жеромом — коротко указал мне на винтовую металлическую лестницу в дальнем конце вестибюля.

По лестнице можно было пройти как вверх, так и вниз. Решив, что мне следует идти вниз, я вскоре оказался в нескончаемом переплетении площадок и других лестниц, извилистых коридоров и маленьких дверок, я проходил мимо гигантских опор и огромных декораций, передо мной разверзались черные провалы, в которых я не столько видел, сколько ощущал бездонные пустоты. Позже, чем хотелось бы, я осознал, что двигаюсь в неверном направлении, и решил вернуться тем же путем назад.

Увы, это оказалось куда труднее, чем я воображал. Различные уровни, двери, проходы, залитые равнодушным светом, повторялись снова и снова. Как ни трудно в это поверить, я безнадежно заблудился.