Марсель Аллен - Фантомас и пустой гроб

— Как я люблю!.. Люблю… Это моя жизнь… мое творение…

И вдруг то, что только что вызывало у него ужас и отвращение, показалось ему логичным и необходимым…

На цыпочках, стараясь не производить шума, он двинулся вперед, не подозревая, что кто-то, кто поджидал его в темном углу рядом с потайной лестницей, так же бесшумно следует за ним…

Вместе с пробуждением к несчастной Амели Тавернье вернулись жестокие страдания. И не только физические, но и моральные. Увидев у своего изголовья мадемуазель Даниэль, она с ужасом воскликнула:

— Нет, нет, не хочу!.. Не хочу оставаться в этом заведении! Я предпочитаю умереть на улице!

Она пришла в такое возбуждение, что мадемуазель Даниэль, не зная, что делать, дала ей сильное снотворное. Больная впала в забытье, но время от времени бормотала сквозь сон: «Не хочу… не хочу оставаться здесь!»

Старшая сестра была немало удивлена тем, что в семь часов профессор, вопреки своему обыкновению, не спустился в клинику для утреннего осмотра больных.

Действительно, Поль Дроп, утомленный бурными событиями этой ночи, зашел в свой личный кабинет, лег, не раздеваясь, на кушетку, и погрузился в глубокий сон.

Он был пробужден появлением лакея, который доложил ему о посетителе.

— Никаких посетителей! — сердито буркнул хирург.

— Это какой-то важный сановник, — смущенно пробормотал лакей, — он назвался председателем суда…

— Ну ладно, пусть войдет…

Через несколько секунд перед Дропом предстал Себастьян Перрон.

— Вы меня не узнаете? — осведомился он.

— Нет, почему же, — проворчал доктор, с трудом стряхивая с себя остатки сна. — Вы судья, перед которым…

— Сударь, — прервал его посетитель, — я пришел к вам не в качестве председателя суда… Знаете ли вы, кто я?

— Я вас не понимаю, сударь…

— Неважно!.. Я хочу знать, как чувствует себя Амели Тавернье… Я знаю, что она тяжело ранена и находится в вашей клинике. Я хочу видеть ее!

— Позвольте! По какому праву вы разговариваете со мной в таком тоне и добиваетесь свидания с моей женой?

— По самому святому и непреложному праву — по праву отца, который хочет видеть мать своего ребенка! Я был любовником мадемуазель Амели Тавернье…

Поль Дроп не дал ему закончить и вскочил, потрясая кулаками, с пеной бешенства на губах. Но и Себастьян Перрон был готов к этому взрыву: он тоже сжал кулаки и сделал шаг вперед. Так стояли они лицом к лицу, испепеляя друг друга ненавидящим взором, когда дверь вдруг отворилась и в комнате появилось третье лицо. Увидев его, оба противника издали возглас изумления.

— Вы?.. Здесь?.. — пробормотал доктор Дроп.

— Да, господа, это я, — невозмутимо ответил вновь вошедший, который был не кем иным, как комиссаром. Жювом.

Полицейский сделал вид, что не заметил воинственных поз обоих мужчин, и обратился к доктору:

— Сударь, я позволил себе столь бесцеремонно ворваться в ваш кабинет лишь потому, что только что был в клинике и мадемуазель Даниэль просила передать вам, что ваше появление там необходимо: состояние мадам Дроп внушает сильные опасения и требует немедленного медицинского вмешательства…

Но тут, прерывая Жюва, в разговор вмешался Себастьян Перрон:

— Господин комиссар! — громко вскричал судья. — Я пользуюсь вашим присутствием для того, чтобы уличить Поля Дропа в низком и противозаконном поступке — в том, что он похитил и держит под замком ребенка, рожденного от меня Амели Тавернье! Я обвиняю его также в том, что он пытался гнусным образом меня шантажировать! Я обвиняю…

— Сударь, я приказываю вам замолчать!

Эти слова были сказаны Жювом так повелительно, что судья вынужден был подчиниться и прервать на полуслове свою обвинительную речь. Поль Дроп между тем повернулся и, двигаясь как автомат, покинул кабинет. События, одно невероятнее, другого, обрушивались на его голову, и ему начинало казаться, что он живет не наяву, а в каком-то дурном сне.

— Господин Перрон, — продолжал Жюв, оставшись наедине с сановником, — вы слишком торопитесь с выводами. Прежде всего, я хочу вас успокоить: положение мадам Дроп хоть и серьезно, но не настолько, чтобы опасаться за ее жизнь… Что касается вашего сына, то я напал на верный след и смогу сообщить вам нечто существенное скорее, чем вы даже предполагаете… А сейчас послушайтесь меня и уходите отсюда. И ждите вестей от меня.

— Ах, Жюв, Жюв… — бормотал Себастьян Перрон, чей гнев внезапно сменился депрессией. — Если бы вы знали, как я страдаю! Я страдаю и за Амели, которую люблю, и за сына, которого бесчеловечно похитили… Помогите мне, Жюв, и я буду испытывать к вам вечную благодарность!

Судья так ослабел, что Жюву пришлось взять его под руку и осторожно вывести из кабинета…

Какой-то человек с бесконечными предосторожностями поднимался по винтовой лестнице, находившейся в глубине квартиры Поля Дропа. Остановившись пород запертой потайной дверью, этот человек добрые пятнадцать минут пытался ее открыть. Наконец дверь поддалась его усилиям, и комиссар Жюв — а это был именно он — вступил на верхний этаж, куда он уже однажды, не далее как прошлой ночью, проникал, следуя по пятам за доктором Дропом.

Полицейский оказался в небольшом помещении, куда выходило несколько дверей. Он прислушался. За одной из дверей раздавался тоненький голосок, напевавший детскую песенку, У Жюва уже не оставалось сомнений: именно за этой дверью Поль Дроп прятал похищенного ребенка. Надо было действовать осторожно, ибо там же могла находиться и охрана… Бесшумно подкравшись к двери, Жюв резким движением распахнул ее и одним прыжком, оказался в комнате.

Его внезапное появление было встречено двумя испуганными криками, и полицейский увидел двух женщин, сидевших друг против друга. В растерянности они уставились на него, в то время как Жюв, со своей стороны, рассматривал их с не меньшим удивлением. Одна из них была ему знакома: старая Фелисите. Другая женщина была молода, с густыми черными волосами и нежным, почти ангельским лицом.

Жюв немедленно обследовал комнату, заглянув во все углы, шкафы и под диван.

— Где же ребенок? — вскричал он.

— Какой ребенок? — в свою очередь спросила Фелисите.

— Ладно, не валяйте дурака! Куда вы дели ребенка? — настаивал комиссар. Но тут же замолчал и застыл, как громом пораженный.

Если Фелисите смотрела на Жюва как на привидение, вышедшее из стены, то молодая женщина тут же словно забыла о нем. Усевшись перед зеркалом, она стала разглаживать щеткой свои волнистые черные полосы и запела тем самым тоненьким, чистым голоском, который раньше слышал Жюв: «Мы в лесочек не пойдем…» Именно этот голос, принадлежавший молодой женщине, комиссар принимал за голос маленького Юбера.