Гарольд Шехтер - Маска Красной смерти. Мистерия в духе Эдгара По

Меня удивила эмоциональность нашей кроткой тетушки. Ей и муху-то, случайно залетевшую в комнату, жаль было лишать жизни, а тут… Я свою тещу еще такой не видывал.

— Прекрасно понимаю, дорогая тетушка! Льва ведь уничтожили не столько в наказание за убийство, которое, как вы совершенно правильно отметили, соответствует его природе хищника-охотника, сколько для предотвращения подобных случаев в будущем. Не без основания считается, что единожды отведавший человеческой крови хищник уже не может пользоваться доверием. В этом отношении преступник, убивший обеих девочек, пал даже ниже дикого животного. Ведь движущей силой его преступлений является растущая раз от разу жажда человеческой крови.

В комнате повисла гнетущая тишина. Затем послышался вздох Сестрички.

— Ужасно! Такие разговоры начисто лишили меня аппетита. О еде даже думать не хочется.

— Нет-нет, Вирджиния, ты просто-напросто должна что-то скушать, это необходимо для твоего здоровья, — всполошилась тетушка.

— А тебе, мальчик мой, — повернулась она ко мне, — не помешает стакан лимонада.

— Пожалуй, не отказался бы от умеренной дозы этого освежающего напитка, — улыбнулся я. — Признаюсь, жара меня совсем иссушила.

— Бегу в кухню! — и Путаница мигом исчезла.

Я повернулся к жене.

— Надеюсь, ты не слишком расстроилась, дорогая?

— Не беспокойся, Эдди, со мной все в порядке. Скорей бы его поймали. Ведь это ужасно, он, может, замышляет новое преступление, сейчас, в этот момент, пока мы здесь разговариваем!

— Успокойся. Уверен, что его скоро обезвредят, — заверил я Сестричку, демонстрируя достаточно высокую степень доверия к полиции города Нью-Йорка, каковой сам ни в коей мере не ощущал. — Извини, Сестричка, я хочу скинуть уличный наряд и освежиться, пока Путаница готовит обещанный эликсир.

— Конечно, Эдди. Кстати, тебе письмо. Я положила его на твой письменный стол.

— Спасибо, дорогая. Я обязательно ознакомлюсь с его содержанием.

Поднявшись с кресла, я направился в прихожую, но на пороге остановился, засунул руку в карман и вытащил оттуда кулечек со сластями.

— Экий я забывчивый! Дорогая, надеюсь, еще один леденец вернет тебе аппетит.

— Спасибо, Эдди, не беспокойся.

— Оставлю в прихожей на столике.

— Я сейчас, — улыбнулась Сестричка. — Только завершу свой шедевр.

И она вернулась к рисунку. Каттарина по-прежнему валялась на подоконнике, неподвижностью напоминая одно из чучел таксидермического отдела музея Барнума.

Кроме кухни и гостиной в нашей квартире еще три помещения: три спальни. Две из них весьма скромных размеров, третья просторная. В ней и размещались Вирджиния с матерью. Присутствие заботливой родительницы было настоятельно необходимо ночью, когда бедная моя страдалица не могла сомкнуть глаз, мучимая припадками кашля. У нас с женой никогда не было общей комнаты, да и кровати-то тоже… наша общность с Вирджинией всегда была намного выше плотской близости… В общем, планировка квартиры соответствовала потребностям семейства.

Из двух оставшихся комнатушек одна служила мне спальней, другая — кабинетом. Сначала я устремился в спальню. Скинув сюртук, бросился к умывальнику. Едва успев утереть физиономию, я заметил в дверях тетушку со стаканом в руке. Жажда была настолько велика, что стакан я одолел, казалось, одним глотком. Поблагодарив тещу, я вернул ей пустой стакан и направился в кабинет.

На столе лежало упомянутое Сестричкой почтовое отправление. Усевшись за стол, я в первую очередь поинтересовался адресом отправителя. Сразу же губы мои искривились в презрительную усмешку. Схватив инструмент, служивший мне для вскрывания почты — узкий нож с костяной рукояткой, — я взрезал конверт и извлек из него лист бумаги. Взгляд скользнул по нанесенным на бумагу строкам, и в лицо сразу же ударила жаркая волна негодования.

Автором писания оказался некто Картрайт, недавно опубликовавший пухлую книжонку под названием «Ночной дозор». И я посвятил в предыдущем номере своего журнала этому «Дозору» литературный обзор. По неясным причинам, основной из которых является несомненная дебильность читающей публики, сей бессмысленный опус завоевал бешеную популярность в первый же месяц жизни на книжном рынке: разошлось более сорока тысяч экземпляров! Успех этой ничтожной мазни, предпочтение недостойного достойному не могли не отдавать горечью, но в своем анализе бездарной писанины Картрайта я придерживался исключительно объективных критериев, не позволяя личным эмоциям выплеснуться на страницы журнала. Непредвзятость — непременная характеристика профессиональной литературной критики. Однако по раздраженному тону автора письма можно было заключить, что он в высшей степени недоволен моими замечаниями.

Привожу текст послания Картрайта полностью:

Сэр!

Не так давно мне стало известно о ваших возмутительных и безосновательных нападках на мой труд, мой стиль, мое доброе имя. Я не отличаюсь повышенной чувствительностью и приветствую критику, вытерплю и осуждение. Чего я не потерплю, так это незаслуженного оскорбления.

Прикрываясь личиной беспристрастного обозревателя, вы отважились заклеймить мое произведение как «величайшую глупость, когда-либо увидевшую на свет в Новом Свете», осмеять мой стиль как «беспомощное барахтанье бесхвостого бабуина», оскорбить меня лично, как носителя «сумеречного сознания в светлые секунды суток». Вы посягнули на самое святое — на имя моей семьи и название моего произведения, окрестив нас, соответственно, Карикатурайтом и «Ночным позором»!

Хотя я с вами не встречался (за что благодарен Всевышнему!), но вполне представляю ваш характер и манеры. Возможно, вы сочиняли ваш, с позволения сказать, обзор в состоянии алкогольного опьянения. Это если и не оправдывает вас, то хотя бы объясняет ваше недостойное поведение.

Друзья советуют мне ответить вам статьей-отповедью в одной из городских газет. Я не хочу, однако, опускаться до вашего уровня, да еще и популяризировать ваше имя, пускаясь в публичные дебаты.

Ограничусь этим предупреждением. Если же вы еще раз осмелитесь написать обо мне в подобной оскорбительной манере, то я предприму ответные шаги. Советую прислушаться к моим словам, мистер По. Иначе горько пожалеете.

Трудно описать словами охватившие меня чувства. Руки тряслись, сердце бешено колотилось в груди, которая учащенно вздымалась в такт дыханию, сопровождаемому возмущенным взрыкиванием и фырканьем. Меня взбесила наглость этого Картрайта. Он верно привел в письме мои высказывания, но совершенно не так они звучали в контексте журнальной статьи! Ведь я руководствовался намерением не оскорбить автора, который мне совершенно не интересен, а предостеречь читателей, привлечь их внимание к недостаткам произведения. Ничего неподобающего не вышло из-под моего пера, и уж во всяком случае, ничего, провоцирующего подобный наглый вызов!