Ксавье Монтепен - Чревовещатель

Жобен взял графинчик с ромом и посмотрел на свет.

– Недостает целой трети, — сказал он. — Он выпил рюмок пять! Ему хватило и этого… Другой бы для храбрости осушил этот графинчик до дна!

Заметив портсигар, Жобен схватил его и принялся внимательно осматривать.

– Какой красивый! — заметил сыщик. — И как пахнет! Как волосы женщины… С каким вкусом оттиснуты начальные буквы… Конечно, куплен в самом шикарном магазине.

После минутного молчания Жобен продолжал:

– Несмотря на все свое присутствие духа, он, наверно, был очень растерян, раз оставил здесь портсигар… Посмотрим, что в нем.

Жобен открыл его и начал перебирать карточки и письма. Там было всего три конверта, подписанных одной и той же рукой. На первом значилось: «В Алжир, лейтенанту из Гавра». Вот его содержание:

«Наконец, после трехмесячного молчания, ты ответил мне, милый Жорж, но какое грустное это письмо, еще грустнее прежнего, в каждой строчке слышится безнадежная тоска. По всему видно, что у тебя какое-то горе, дитя мое. Но в твои лета и при таком блестящем положении на службе может ли быть другое горе, кроме сердечных страданий? Я уверен, что у тебя завелась какая-нибудь страстишка. Не правда ли, я не ошибся? Я хоть и стар, но помню прошлое и знаю, как это бывает. Человек считает себя несчастным, теряет всякую надежду, уверен, что никогда не утешится… Это общее правило… Но проходит некоторое время, и в одно прекрасное утро он просыпается с улыбкой и смеется над недавним своим отчаянием — ему кажется невероятным, что он хотел умереть из-за таких пустяков.

Отчего ты со мной не откровенен? Разве ты не знаешь, что я люблю тебя, как родного сына, и принимаю горячее участие во всем, что тебя касается?

Если бы ты посоветовался со мной, я бы развлек тебя, поддержал и помог тебе стать прежним, веселым и беспечным Жоржем. Тоскуешь ты, по-видимому, не со вчерашнего дня. Впрочем, я надеюсь избавить тебя от этой тоски, когда ты приедешь к нам. В письме твоем единственное утешительное известие — что ты берешь отпуск, чтобы повидаться со мной и Леонтиной.

Я приложу все старания, чтобы залечить раны твоего сердца, и заранее убежден в благоприятном исходе болезни. Сознайся, что я прав: ты будешь счастлив с нами. Когда ты уехал в 1871 году в Африку, Леонтина была еще ребенком, но с тех пор прошло три года, и она теперь семнадцатилетняя девушка и хороша как ангел. Все восхищаются ее красотой, но мне в ней больше всего нравится ее доброе сердце. Она только и бредит, что о свидании с тобой.

Твой приезд и мне пойдет на пользу. Не помню, писал ли я тебе, что приобрел в окрестностях Руана небольшое, но очень живописное имение с красивым замком и парком. Там я провожу ежегодно по три недели. Недавно я услышал, что мой сосед по имению разорился и продает свою землю. У него хорошие пашни и луга. Если бы мне удалось присоединить эту землю к своей, то вышло бы довольно большое имение. Я серьезно намерен купить эту землю и дать ее в приданое Леонтине. Представь себе, что к твоей сестре сватались уже трое, не подозревая даже, что за ней такое приданое.

Во всяком случае я не начну ничего, не посоветовавшись с тобой. Мне хотелось бы, чтобы ты познакомился с Рошвилем. (Предупреждаю тебя, там много дичи.) Ты посоветуешь, какие мне сделать перемены и улучшения в замке. Я вполне полагаюсь на твой вкус. Но все, что я сказал тебе, должно остаться между нами. Я желал бы удивить Леонтину, сказав ей в один прекрасный день: „Ну, крошка моя, Рошвиль принадлежит тебе, это свадебный подарок от старого дяди…“

Но я уж слишком разболтался, дитя мое, спешу окончить. Не знаю, буду ли я в Гавре или в Рошвиле, когда ты приедешь. Во всяком случае по приезде в Марсель зайди на почту, где ты найдешь мое письмо: в нем я сообщу тебе, куда ехать.

До свидания же, милый мой, целую тебя с родительской нежностью, твой дядя Филипп Домера.

P. S. Вместе с этим письмом посылаю тебе три банковских билета в тысячу франков каждый. Быть может, у тебя есть какие-то долги».

– Черт побери! — воскликнул Жобен, прочитав последние строки. — Достойный дядя! Жаль, что у такого превосходного человека племянник — такой подлец.

Он снова положил письмо в портсигар.

– Очень трогательное, но ничего не объясняющее письмо, — продолжал он. — Из него только видно, что Жорж Прадель горюет, а дядя приписывает это горе любовным страданиям. Я ожидал большего… Но прочтем другие письма.

Второе письмо, тоже от дяди, было адресовано в Марсель, о нем Домера упоминал в своем первом послании. Вот оно:

«Получив твою телеграмму, отправленную в день твоего отъезда, я заключил, что ты теперь находишься в море, а послезавтра приедешь в Марсель, где тебя и будет ожидать это письмо. Я сейчас ни в Гавре, ни в Рошвиле, а в Париже, вместе с твоей сестрой, куда приехал по весьма важным делам. Жду тебя в Гранд-отеле. Поедем вместе в Нормандию».

– Вот тебе раз! — вздохнул полицейский. — Ай да письма, на которые я так рассчитывал!

Взглянув на третий конверт, на котором не было марки, Жобен прочел следующую надпись: «Господину Жоржу, лейтенанту зуавов. (Отдать ему, когда приедет в Гранд-отель)». В правом углу конверта было написано вкось: «Поручается служащим в бюро Гранд-отеля». За этим следовала подпись: «Филипп Домера».

Жобен хотел вынуть письмо, но конверт оказался пуст.

– Черт побери! Этого еще недоставало! Но, по всей вероятности, у молодого человека сохранилось это письмо, так как даже конверт уцелел! Что же он сделал с ним?

Жобен внимательно осмотрел все углы комнаты и вдруг увидел в камине смятую бумажку с обгорелым концом.

– Это, должно быть, письмо. Прадель, вероятно, закурил им сигару… Посмотрим.

Полицейский поднял бумагу, расправил ее и с радостью увидел, что не ошибся. Все буквы были целы, сгорел только белый угол письма. Жобен принялся читать. По мере чтения лицо его прояснялось, а в конце из груди вырвался радостный крик, и он выбежал из комнаты с портсигаром и письмами в руках.

Между тем у рошвильского мэра ужинали. Фовель недаром гордился своей великолепной столовой: стены были лепной работы, потолок расписан птицами, порхавшими в облаках. Золоченая мебель напоминала времена Людовика XIII. Над столом висела серебряная люстра. Госпожа Фовель в высоком чепце на черных волосах сидела на самом почетном месте. Это была желчная женщина, которая постоянно жаловалась на ветреность мужа. С правой стороны от нее сидел следователь, а с левой — судья. Напротив сидел мэр со своей разодетой дочерью.

Предупрежденная бригадиром, хозяйка приготовила ужин на славу. Ножи, вилки и челюсти работали без устали. Петронилла и Жан-Мари едва успевали менять тарелки и подавать новые блюда. Превосходное вино Фовеля мало-помалу сглаживало неприятное впечатление, произведенное убийством в замке. Разговор начинал оживляться, как вдруг в коридоре послышались чьи-то торопливые шаги. Дверь быстро распахнулась, и в столовую влетел человек, размахивая над головой какой-то бумагой. Госпожа Фовель от страха закрыла лицо руками, а ее дочь Олинда с открытым ртом и поднятой вверх вилкой прижалась к отцу.