Гастон Леру - Дама в черном

– И вы никогда не узнали, почему дама в черном не вернулась?

– О! — возразил Рультабий. — Я уверен, что она приходила… Но меня уже здесь не было!..

– Кто же забрал вас отсюда?

– Никто!.. Я убежал!..

– Зачем?.. Чтобы отыскать ее?

– Нет! Нет!.. Чтобы скрыться от нее, Сенклер… Но она-то вернулась!.. Я уверен, что она вернулась!..

– Она, должно быть, пришла в отчаяние, не увидев вас!..

Рультабий поднял руки к небу и покачал головой.

– Разве я знаю?.. Откуда мне знать?.. Ах, как я несчастен!.. Тсс, мой друг!.. Отец Симон… Он уходит… наконец!.. Скорей!.. В приемную!..

Мы оказались там в три прыжка. Это была обыкновенная комната, довольно большая, с убогими шторами на голых окнах. Меблировка ее состояла из шести соломенных стульев, расставленных вдоль стен, зеркала над камином и стенных часов. В ней было довольно темно.

Входя в эту комнату, Рультабий обнажил голову с тем уважением и почтением, которое обычно проявляют в священном месте. Он покраснел и, продвигаясь маленькими шажками, застенчиво мял в руках свое кепи. Затем повернулся ко мне и едва слышно, еще тише, чем в часовне, проговорил:

– Сенклер! Вот она, приемная!.. Возьмите меня за руку! Я весь горю… я покраснел, не правда ли?.. Я всегда краснел, когда входил сюда, зная, что увижу ее здесь! Это понятно, я бежал… я прибегал, запыхавшись… не мог ждать! О, мое сердце, мое сердце — оно бьется, как тогда, когда я был ребенком… Смотрите, я подбегал сюда… вот сюда, к этой двери, и стыдливо останавливался… Но я видел ее темную тень в уголке, она молча раскрывала мне свои объятия, и я бросался в них сразу же, и мы целовались и плакали!.. Это было так приятно! Это была моя мать, Сенклер!.. Она не говорила мне этого, наоборот, часто повторяла, что моя мать умерла, а она ее подруга… Но только она просила меня называть ее «мама» и плакала, когда я ее целовал, и я знаю, что она была моей матерью… Постойте, она всегда садилась вот здесь, в этом темном углу, и приходила, когда уже смеркалось, но еще не зажигали свет в приемной… Приходя, она клала на этот подоконник большой белый пакет, перевязанный розовой ленточкой. Это были бисквиты. Я обожаю бисквиты, Сенклер!..

Рультабий не мог больше сдерживаться. Он облокотился на камин и заплакал. Когда ему стало немного легче, он поднял голову, посмотрел на меня и грустно улыбнулся. А затем утомленно сел. Я молчал, так как прекрасно осознавал, что он говорил не со мной, а со своими воспоминаниями…

Я видел, как он дрожащими руками вынул из-за пазухи переданное мною письмо, распечатал его и медленно прочел. Вдруг рука его опустилась, и он тихо простонал. Только что такой красный, он внезапно побледнел, как будто вся кровь ушла из его сердца. Я сделал движение, но он жестом остановил меня и закрыл глаза.

Можно было подумать, что он уснул. Тогда я тихо, на цыпочках, как в комнате тяжелобольного, отошел к окну, выходившему на небольшой двор, в центре которого возвышалось громадное каштановое дерево. Сколько времени простоял я так, рассматривая каштан? Откуда мне знать!.. Откуда мне знать, что мы ответили бы, если бы кто-то из обитателей колледжа вошел в эту минуту в приемную? Я размышлял о странной и таинственной судьбе моего друга, об этой женщине, которая была его матерью, а может быть, и нет!.. Рультабий был в то время так юн, ему так нужна была мать, что он просто мог создать ее в своем воображении… Рультабий!.. Под каким другим именем он числился здесь, в этой школе?.. Жозеф Жозефен? «Это не имя», как говорил редактор «Эпок». И зачем он приехал сюда? Отыскать след аромата?.. Пережить воспоминание?.. Иллюзию?..

Я обернулся, услышав шум. Рультабий встал, он казался очень спокойным, просветлевшее выражение его лица свидетельствовало об одержанной им внутренней победе.

– Сенклер, нам уже пора уходить… Пойдемте, мой друг!.. — И Рультабий вышел из приемной, даже не обернувшись. Я последовал за ним.

На улице, куда мы выбрались, не замеченные никем, я остановил его и с беспокойством спросил:

– Что же, мой друг, отыскали ли вы аромат дамы в черном?..

Несомненно, он видел, что я вложил в свой вопрос всю свою душу, полную горячего желания, чтобы это посещение вернуло ему душевный покой.

– Да, — ответил он серьезно. — Да, Сенклер… Я нашел его… — И он показал мне письмо дочери профессора Станжерсона.

Я с изумлением посмотрел на него, ничего не понимая, так как я ничего тогда еще не знал… Он взял меня за руки и, глядя в глаза, произнес:

– Я хочу доверить вам большую тайну, Сенклер… тайну моей жизни, а быть может, и моей смерти… Что бы ни случилось, она должна остаться между вами и мной!.. У Матильды Станжерсон был ребенок… сын… этот сын умер, умер для всех, кроме вас и меня!..

Я отступил, пораженный, оглушенный таким признанием… Рультабий — сын Матильды Станжерсон!.. И вдруг меня, как удар грома, поразила мысль… Но тогда Рультабий был сыном Ларсана! О! Теперь я понял все колебания Рультабия… Я понял, почему мой друг в это утро, предчувствуя истину, говорил: «Почему он не умер? Если он жив, я предпочел бы умереть!»

Рультабий, очевидно, прочел в моих глазах эту мысль и ответил мне простым жестом, который должен был значить: «Это так, Сенклер, теперь вы поняли!» Затем он громко сказал:

– Ни слова!

Приехав в Париж, мы расстались, условившись встретиться на вокзале. Здесь Рультабий передал мне новую телеграмму, подписанную профессором Станжерсоном. Вот ее содержание: «Дарзак передал мне, что вы свободны на несколько дней. Мы все будем очень рады, если вы проведете их с нами. Ждем вас у Артура Ранса, который будет счастлив представить вас своей жене. Моя дочь также будет очень рада вас видеть».

Наконец, когда мы уже сидели в вагоне, привратник дома, где жил Рультабий, добежав до нас через всю платформу, передал третью телеграмму. Она была уже из Ментоны, подписана Матильдой и содержала всего лишь два слова: «На помощь!»

Теперь мне все ясно. Рультабий только что рассказал мне о своем необыкновенном и богатом приключениями детстве, и теперь я также знаю, почему он больше всего боится, что Матильда Дарзак разгадает разделяющую их тайну. Я не смею больше ничего говорить, ничего советовать моему другу. Ах, бедолага!.. Прочитав эту телеграмму: «На помощь!» — он поднес ее к губам и, до боли сжав мою руку, сказал: «Если я приеду слишком поздно, я отомщу за нас!» С какой холодной и дикой решимостью он произнес эти слова! Время от времени слишком резкое движение выдавало состояние его души, но в целом он был спокоен. Какое решение он принял, сидя с закрытыми глазами в углу приемной, где прежде сидела дама в черном?..

…Пока мы катимся к Лиону и Рультабий дремлет, вытянувшись на своем диванчике, я расскажу вам, как и почему мальчик убежал из колледжа и что произошло после.