Мэтью Шил - Князь Залесский

Краткое повествование касалось очень большого и очень ценного овального самоцвета, вделанного в золотую чашу для причастия, каковая чаша находилась некогда в аббатстве Эдмундсбери и веками хранилась в локулусе, или внутреннем гробе, где покоилось тело св. Эдмунда. При нажатии на скрытый механизм чаша (состоявшая из двух половинок, соединенных миниатюрными защелками) раскрывалась, обнаруживая в нижней свой части полое пространство; там-то и лежал драгоценный камень. Род сэра Джоселина Саула восходил к Джоселину Бракелондскому, хотя баронет и не являлся, конечно, его прямым потомком; этот монах из аббатства Эдмундсбери составил знаменитую ныне Jocelini Chronica. Чаша оказалась во владении семьи, видимо, за некоторое время до разорения аббатства, около 1537 года. На чаше имелась надпись неизвестной давности, выполненная староанглийскими буквами:

Shulde this Ston stalen bee,

Or shuld it chaunges dre,

The Houss of Sawl and hys Hed anoon shal de.

Сам же камень представлял собой инталию; на поверхности его была вырезана фигура мифологического животного и какие-то полустершиеся от времени буквы; можно было разобрать только те, что образовывали слово «Has». Для вящей сохранности камня, была изготовлена еще одна чаша с точно такой же гравировкой, а внутри ее, довершая обман, помещен был другой камень схожего размера и огранки, но менее ценный.

Сэр Джоселин Саул, натура очень нервическая, жил в уединении в отдаленном старом имении в Суффолке, и единственным его компаньоном был некий человек восточного происхождения по имени Уль-Джабаль. Баронет положил все свои жизненные силы на бесконечные попытки углубиться в бурный Мальстрем ориенталистики и его сознание, вероятно, впитало некоторую болезненность, эзотерическую направленность, налет безумия, характерные для подобного рода ученых занятий. Вот уже несколько лет он составлял капитальный труд по пред-зороастрийской теогонии, а Уль-Джабаль, по всей видимости, помогал ему в роли секретаря. Приведу, однако, verbatim отрывки из его дневника:

«11 июня. — День моего рождения. Ровно семьдесят лет тому я выскользнул из утробы великой Тьмы, увидев этот Свет и Жизнь. Боже мой! Боже мой! Она промелькнула быстротечней мгновения, мимолетней полуденной дремы. Уль-Джабаль радостно приветствовал меня — похоже, он ждал этого дня — и указал на судьбоносное значение числа „семьдесят“, делителями которого выступают лишь семь, пять и два: последнее означает дуальность Рождения и Смерти, пять — Уединение, семь же — Бесконечность. Я сообщил ему, что в этот день родился и мой отец, и его отец; и поведал известную историю о том, как последний, ровно семьдесят лет назад, проходя в сумерках близ церковного кладбища, увидел самого себя, сидящего на могильном камне, и умер пять недель спустя, корчась в адских муках. Выслушав мой рассказ, этот скептик только оскалил в усмешке два ряда громадных зубов.

Чем объяснить его странный интерес к чаше из Эдмундсбери? Всякий раз, когда я доставал в день рождения чашу, он просил показать ему камень. Я всегда и без особых на то причин отказывал, но сегодня уступил его просьбам. Долго вглядывался он в небесную голубизну и затем спросил, известно ли мне, что означает надпись „Has“. Я отвечал, что тайна сия сокрыта в веках.

15 июня. — В нашу здешнюю жизнь вошло нечто новое. Что-то угрожает мне. Я слышу дальнее эхо нависшей над моим здравым рассудком и самой жизнью угрозы. Точно одежды, что на мне, стали слишком жаркими, слишком тяжкими. Сознание подернулось ощутимым покровом сонливости — сонливости, заставляющей мысли течь медленней, но делающей каждую из них в тысячу раз более живой и яркой. О, прекрасная богиня Разума, не оставь меня, возлюбленное свое дитя!

18 июня. — Уль-Джабаль? — это сам Дьявол во плоти!

19 июня. — Вот чем обернулась моя щедрость, все благодеяния, что я оказывал этому ядовитому червю. Я нашел его на вершинах гор Ливана, едва тронутого культурой дикаря среди образованных дикарей, и привез сюда, дабы сделался он принцем мысли вблизи меня. Что, если не его состояние, которым я воспользовался — долг мой перед ним — спасало меня от гибели? И разве не я раскрывал перед ним сладостные тайны Разума?

Я лежал на постели в предутренний час с тяжестью на душе, точно после приема эссенции опиатов, и живо почувствовал, что он проник в мои покои. В сумеречном свете два ряда блестящих акульих зубов словно ослепили меня — я видел их, и ничего более. Не знаю, когда он исчез из комнаты. С первыми лучами солнца я на четвереньках пополз к комоду, где хранится чаша. О, безжалостный убийца! Он украл мой камень, прекрасно зная, что вместе с ним похитил и мою жизнь. Камня нет — нет моего заветного камня. Меня охватила слабость; много часов пролежал я без сна, обнаженный, на мраморном полу.

Неужели глупец воображает, что сможет скрыть это от меня? Неужели он полагает, что я не верну себе любимый камень, камень Саула?

20 июня. — Ах, Уль-Джабаль — мой смелый, благородный Сын Пророка Господня! Он вернул камень на место! Он не собирался убивать старика. Желтые лучи его глаз — сияние взгляда великого мыслителя, и никак — никак — не злобные искры взоров убийцы. Я снова лежал в полусне и увидел, на сей раз яснее, как он входит в комнату. Он подошел к комоду. На рассвете, через несколько часов после его ухода, я потряс чашу и с радостью услышал, как внутри перекатывается камень. Мне следовало понимать, что он вернет камень; не стоило сомневаться, что он проявит милосердие к такому бедняге, как я. Но какое странное создание! — он взял другой камень из другой чаши — камень, ни для кого не представляющий ценности! Кто из нас обезумел — Уль-Джабаль или я?

21 июня. — Милосердный Господь! он и не думал возвращать на место камень — тот камень — но положил вместо него другой. Сегодня я открыл чашу и увидел все собственными глазами. Он положил туда камень такого же размера и огранки, с такой же выгравированной надписью, но иного цвета, качества, ценности — камень, который я раньше не видел. Как он заполучил этот камень — и когда? Мне нужно разобраться, нужно за ним следить — я должен неустанно наблюдать за этим дьявольским отродьем. Моя жизнь, мой тонкий, изощренный Разум, висит на волоске.

22 июня. — Он только что предложил мне бокал вина. Я едва не вылил вино на пол прямо перед ним. Но он смотрел мне в глаза, не отводя взгляда. Я дрогнул и выпил — да, я выпил вино.

Припоминаю, как много лет назад, когда мы с ним были в Баальбеке, он однажды приготовил почти лишенную вкуса настойку на чистейшем черном никотине, которую затем, из беспричинной прихоти, дал выпить каким-то обитателям каспийских берегов. Не осмелится же нечестивец дать этот адский напиток мне — мне, престарелому человеку, мыслителю, провидцу?