Джон Карр - Дом на Локте Сатаны. Темная сторона луны

– Помню, – согласился Янси.

– Мэдж говорила с каким-то неизвестным мужчиной, который ушел как раз перед тем, как появились вы. С чердака вниз пришел Генри Мэйнард, снова в муках, и добавил путаницы в и без того уже запутанную сцену. Он был спровоцирован любопытной вспышкой, когда Мэдж, взорвавшись по каким-то своим собственным причинам, закончила: «Иногда мне кажется, что не стоит…» Что она хотела этим сказать? Как это было связано с муками Генри Мэйнарда?

– Дорогой мой Великий Гоблин, – взревел Янси, – я уже говорил, что не знаю, и задавал вам тот же самый вопрос. Штаны господни, что все это значит? Мы пытаемся узнать, что болело в душе у старикана, но никаких сведений нет!

– Есть! – сказал доктор Фелл.

Положив трубку, он расстегнул металлическую застежку на портфеле, лежавшем на столе, открыл его и залез внутрь. Но не вытащил оттуда никаких бумаг, которые в нем, очевидно, лежали. Вместо этого он снова взял свою пенковую трубку и указал черенком на Алана Грэнтама.

– Подумайте! – сказал он. – По дороге в ресторан «Дэвис» в субботу вечером, если помните, я спросил, есть ли у вас какие-то предположения, объясняющие подчас поразительное поведение Мэйнарда. Вы заострили ситуацию в духе, вполне свойственном викторианским новеллам, предположив, что Генри Мэйнард может оказаться не настоящим Генри Мэйнардом, а только самозванцем. Хотя я был вынужден отвергнуть этот аргумент как ошибочный, но все же ответил вам, что это ведет самым прямым образом к другой мысли. И эта мысль, разумеется, способна многое объяснить в его отношении к дочери.

– Другая мысль, вы сказали? – вскрикнула Камилла. В этот раз она все-таки подскочила, как возбужденная школьница на уроке. – Какая мысль, доктор Фелл? И каким образом, ради всех святых, она могла влиять на его отношение к дочери?

Доктор Фелл взмахнул черенком трубки.

– Потому что Мэдж Мэйнард не его дочь, – ответил он. – У Генри Мэйнарда никогда не было дочери, мисс Брюс; она ему такая же родственница, как и вы. Она имеет все права носить имя Мэдж Мэйнард, хотя и не родилась с ним.

А теперь я должен рассказать вам, что одиннадцать лет назад этот ложный отец, проживая в то время в Нью-Йорке, отчаянно влюбился в шестнадцатилетнюю девушку, которую встретил в приюте Святой Доротеи в Куинсе. Мэдж Макколл, сиротка с богатым воображением, была неоценимой помощницей в обучении младших детей. Но она стремилась к более широким горизонтам, именно об этом она всегда мечтала. Он удочерил ее официально, затем на год отправил ее учиться в лучшую школу в Швейцарии, после чего семнадцатилетняя Мэдж приняла его любовь на тех условиях, которые он предложил. С тех пор она была его любовницей, и эти отношения поддерживались настолько осторожно, что никто ни о чем не подозревал. Его страсть далеко не уменьшалась, напротив, только возрастала с годами. Сама девушка (подлинно добросердечная, с подлинно добрыми намерениями, просто аморальная) была вполне счастлива. Она могла бы продолжать оставаться счастливой, если бы с ними не случилась трагедия, разбившая его жизнь, как, возможно, разобьет и ее, когда природа взяла свое и ее глаза устремились на другого мужчину.

Воцарилось молчание.

Тусклый свет падал с потолка на стоящий метроном, на палку и на открытый портфель перед доктором Феллом. Бормоча что-то, доктор Фелл запихнул трубку в свой карман. Он снова потянулся к портфелю, но опять ничего из него не вынул.

– Если вы хотите документальных подтверждений… – начал он, – однако, поскольку Мэдж сама знала всю правду…

Величественно наклонившись вперед, доктор Фелл моргнул, глядя на Алана, затем на Камиллу, которая снова села, крепко сжав руки. Потом, поглядев на Янси Била, выпрямился.

– Мистер Бил! Я сожалею, что нанес вам столь грубый и прямой удар. Но это было необходимо, вы прежде всех должны были узнать об этом! Лучше вам услышать это здесь от меня, чем обнаружить при других обстоятельствах, возможно, еще более жестоких.

– Все в порядке, Великий Гоблин, – сказал Янси. – Все в порядке.

Он говорил так легко и спокойно, что Алан на мгновение задумался. Голова Янси была повернута в сторону. Внезапно, подобрав свои длинные ноги, он очень резко встал и направился к левой стороне учительского стола, мимо переносной школьной доски на мольберте, к маленькому пианино в углу. Казалось, он рассматривает саксофон, лежавший на крышке пианино. Потом, с лицом абсолютно спокойным, если не считать вертикальной морщинки, образовавшейся между бровей, он повернулся к доктору Феллу.

– Все в порядке, Великий. Гоблин! – повторил он. – Я слышу, что вы говорите, я понимаю, о чем вы говорите. Просто, похоже, это пока не много для меня значит, только и всего. Я все еще в шоке, конечно. Во всяком случае, – взорвался он, – какая разница, что именно думаю я? – Он посмотрел на Алана. – Вот ты, старина. Вся эта история с Мэдж, ты что-то подозревал?..

– Нет, ни на секунду! Но я теперь понимаю, почему капитан Эшкрофт назвал это крупной неприятностью.

– А ты, Камилла? Ты догадывалась?

Камилла уставилась на свои переплетенные пальцы.

– Нет, не догадывалась, хотя должна была бы. Мы все замечали нечто странное в их отношениях, но как же сильно мы ошибались! То, что мы рассматривали как «гипертрофированную заботу» о Мэдж, было всего лишь… о, это не важно!

– Вот и я говорю, милая: не важно. Я пытаюсь понять, что это. Боли нет никакой – пока нет, во всяком случае, – так что я просто хочу знать. Можете вы, наконец, расколоться и рассказать нам, Великий Гоблин? Что навело вас на эту мысль? Кто вас на это навел?

Доктор Фелл скосил глаза.

– Вначале, – ответил он, – это можно было назвать не больше чем атмосферой, предположениями, намеками: тем, что мисс Брюс описала как «нечто странное». Намек на эту странность туманно проявился, когда я первый раз познакомился с ними обоими в Голиафе, во время моей зимней лекционной поездки. Когда он призвал меня из Нью-Йорка и разговаривал со мной в своем кабинете днем в пятницу, ощущения какой-то странности усилились. Говорил ли он о ней, говорила ли она о нем – со мной ли или с кем-либо в разговорах, которые мне пересказывали, – все время чувствовалось, что отношения между отцом и дочерью гораздо более странные, чем я когда-либо встречал.

Нельзя было затронуть ни одну тему, чтобы каждый из них не начинал немедленно говорить о другом. Это было слишком, это было навязчиво! Они говорили не как отец с дочерью; они говорили как тайные любовники, имеющие свои причины для перебранки. Правда, предательские речи раздавались не настолько часто, чтобы привлечь всеобщее внимание. Их близость длилась уже полных десять лет; оба довольно хорошо научились играть свои роли.