Колин Декстер - Загадка третьей мили

У меня есть коллега, преподаватель, который живет на одной лестничной площадке со мной, его дверь находится прямо против моей двери, это г-н Дж. Вэстерби. На протяжении многих лет мы оба работаем в университете в качестве преподавателей, и я думаю, ни для кого не является секретом, что наши отношении на протяжении большей части этого времени являются почти по-детски враждебными. Этот мой коллега (я предпочитаю не упоминать лишний раз его имя) теперь уходит на пенсию. И, хотя я никогда не имел намерения выяснять его ближайшие планы, мне удалось собрать воедино несколько разрозненных фактов, связанных с его намерениями: сейчас он отправился в свой обычный (по сниженным ценам) отпуск на острова в Грецию. По возвращении он переедет в претенциозно роскошную квартиру в одном из районов Лондона, в Блумсбери. Не так давно он нанял работников из какой-то фирмы по перевозкам грузов, чтобы они упаковали все его барахло, которое и гроша ломаного не стоит, но которое сам он считает довольно ценным, поскольку он собирал все это и хранил на протяжении всего срока своего затянувшегося пребывания в университете. (Пожалуйста, простите мне мои циничные слова.)

Теперь, пожалуйста, будьте внимательны! Однажды, всего несколько педель назад, я увидел какого-то человека, который поднимался по моей лестнице. Человек этот, во всяком случае в тот момент, меня не видел. Сначала он неуверенно озирался вокруг, словно искал что-то в незнакомом месте, потом он нашел то, что искал, вынул ключ и вставил его в дверь комнаты, где жил Вэстерби. Тогда я решил немного понаблюдать за ним. Если кто-то имел намеренье украсть бесценные сокровища моего коллеги, то у меня на самом деле не было никакого желания вмешиваться в это дело. По правде говоря, мне было интересно тайно наблюдать за ним, меня это даже несколько развлекало. Я узнал, что этот человек был главой лондонской фирмы по перевозке вещей, что он приехал сюда, чтобы оценить объем работы и упаковать имущество своего клиента. Спустя несколько дней я снова заметил того же самого мужчину, хотя на этот раз он накрутил себе на щеку ярко красный шарф, как если бы дул страшный ветер или как если бы этот тип недавно побывал в кресле у дантиста. После этого прошло всего несколько дней, как вдруг я получил istam epistolam [16] То письмо (лат.) ; это было то самое письмо, половину которого получили и вы.

Выглядит ли все это таинственно и загадочно? Нет! Для вас, разумеется, тоже нет. Потому что вы, должно быть, уже догадались, что я хочу сказать. Да! Я узнал этого человека. И этот человек заставил меня вспомнить один эпизод моей жизни, о котором я горько — ах как горько! — сожалею до сих пор и в котором искренне раскаиваюсь. Но я снова забежал вперед (или назад). Это зависит от того, как на все это посмотреть.

Вместе со своим помощником этот мужчина появлялся еще три или четыре раза. Он наблюдал за тем, как пакуются вещи в комнате моего коллеги. И каждый раз скула этого человека была замотана все тем же безвкусным шарфом. Можно было подумать, что он (как я уже сказал) страдает острой зубной болью... или, что он хочет скрыть свое лицо. Тогда у меня возник вопрос, не пытается ли кто-то, судя по всем этим обстоятельствам, сложить два и два и получить двадцать два? То есть, другими словами, попросту провести меня. Возможно, он боялся, что я узнаю его в лицо? Догадывался ли он при этом, что его неуклюжие попытки обмануть меня были напрасными? Почему, спросите вы? Да просто потому, что я уже узнал этого человека. В связи с этим у меня возникло некоторое недоумение — мне нужно было как-то увязать два, следующие одно за другим, события вместе. Первое — прибытие в Лонсдейл единственного человека мире, которого я надеялся не встретить больше никогда в жизни. Второе — получение самого странного письма, какое я когда-либо держал в руках за все время моего пребывания в колледже. Мне показалось, что в сумме два эти события давали гораздо больше, чем двадцать два, но не настолько больше, чтобы я не мог с этим справиться. Теперь пойдем дальше.

Я принял приглашение. Почему бы и нет? Я никогда не был женат, и, следовательно, никогда не знал наслаждений (если они и в самом деле являются таковыми) семейного ложа. Радость от узаконенных сексуальных наслаждений всегда казалась мне преувеличенной, но незаконный сексуальный соблазн, тем не менее, всегда останется привлекательным для такого пожилого холостяка, как я, который не может похвастаться большим опытом такого рода. Так что сладострастные, хотя и довольно редкие, мысли не совсем чужды даже такому сухарю, как я.

Итак, на чем мы остановились? Ах да. Я решился и отправился в путь. Мне предстояло пройти на этом пути через все двери, которые уже были приготовлены для меня, но я понимал, на что я иду. Я понимал это совершенно отчетливо. Вам не слишком важно знать все подробности моею путешествия, хотя, если говорить откровенно, там не было слишком много грязи. Вся драма (я должен это признать) была тщательно отрепетирована и разыграна очень правдоподобно, причем та роль, которую исполнял я, тоже была заранее мною подготовлена. Справедливости ради нужно, тем не менее, сказать, что в одной сцене (если вы позволите мне продолжить эту метафору) я совершенно забыл свою партию. Но, возможно, окажись вы на моем месте, с вами произошло бы то же самое. И все из-за женщины невероятного обаяния — настоящей сирены, которая как нельзя лучше подходит для того, чтобы провести даже самого коварного Улисса [17] У римлян — имя Одиссея. , — она едва, повторяю, едва не разбила броню моей чести. И что, возможно, даже более важно в этой ситуации, едва не лишила меня моего единственного средства обороны — армейского револьвера, который я хранил с тех самых времен, как воевал в пустыне, и который был теперь со мной, оттопыривая карман моего пиджака и придавая мне уверенности в себе.

Но боюсь, я снова стал излагать события в неправильной последовательности, и теперь нам нужно вернуться назад. Кто был тот человек, которого я встретил на лестнице в Лонсдсйл-колледже? Это предстоит выяснить вам. Да, боюсь, это предстоит выяснить вам самим.

Во время войны я участвовал в битве при Эль-Аламейне, в пустыне. Я был тогда молодым офицером. Думаю, я был хорошим офицером, в том смысле, что я старался как следует заботиться о своих солдатах, сводил до минимума ненужный риск, проводил в жизнь приказы, которые мне отдавали, и пребывал в твердом убеждении, что каждое наше столкновение с врагом было настолько же оправданно, как и любые другие столкновения, сохранившиеся в анналах христианского мира. Но я знал одну вещь, которую никто, кроме меня, не мог знать. Я знал, что я трус. И я всегда испытывал страх при мысли, что наступит когда-нибудь такой момент, когда мне нужно будет лично, а не вместе с командой проявить свою храбрость и отвагу, оказавшись лицом к лицу с опасностью, и я точно знал, что струшу. И такой момент настал. Да, он настал — нет смысла приводить здесь все позорные подробности, — и в тот самый момент мне нужно было пожертвовать своей собственной жизнью, чтобы попытаться спасти жизнь другого человека, который не мог выбраться из горящего танка. Но довольно об этом. Даже и теперь воспоминание о моей трусости причиняет мне глубокую боль.