Уильям Коллинз - Без права на наследство

Магдален никак не могла сосредоточиться. Глаза перескочили ниже, потом вернулись к началу в поисках места, на котором она прервала чтение. Потом она заметила упоминание Джорджа Бертрама и решила сперва познакомиться с этой частью письма. Если он будет холостяком или вдовцом на момент смерти Ноэля Ванстоуна, должен жениться в течение шести месяцев…

В этот момент кто-то схватил ее за руку, Магдален вскрикнула от неожиданности, развернулась и увидела Мейзи.

Глаза ветерана налились кровью, рука у него была тяжелой. Лист бумаги упал на пол, к его широко расставленным ногам. Старик был пьян и заметно качался, но решимости ему было не занимать.

– Ах ты, молодая Иезавель! – воскликнул он. – В следующий раз, когда соберешься бродить по соседству с «Промерзни-до-Костей», сперва научись вокруг посматривать! Убедись, что никто другой не бродит в ночи, в саду снаружи. Бросай, Иезавель, бросай это!

Моряк буквально вырвал письмо из ее руки, положил его в ящик бюро, подобрал лист с пола, а потом запер крышку. Магдален не сопротивлялась, ничего не говорила. Все силы оставили ее, волнение прошло. Пережитый страх истощил ее, и теперь она буквально сломалась. Когда Мейзи выпустил ее руку, она вяло опустилась на стул. Ветеран покачивался, опираясь на бюро, и с командной высоты начал речь, адресованную Магдален.

– Поднимайся! Будешь сидеть под замком! Завтра утром тебя ждет суд, и я сам буду свидетелем, так что считай – тебе не повезло! Негодяйка, ты тут воровать вздумала! Ничего не выйдет. Похитила ключи у его чести адмирала, ограбить его решила, частные письма его чести адмирала читать, вот еще! Воровка! Просто воровка! Под замок! – глаза старика наполнились слезами. – Ну кто бы мог подумать? Такая милая девочка, стройная, как тополек, а внутри вся кривая, как сам грех. Какая жалость! Ну какая жалость!

– Мне больно, Мейзи, – проговорила она, когда старик снова схватил ее за руку и потянул, чтобы она встала. – Мне страшно, очень страшно!

– Тебе больно! Да когда же я причинял тебе зло? Я так хорошо к тебе относился. Ну, давай, иди сама, только не пробуй даже убегать от меня. Будешь хорошей девочкой? Пойдешь к себе в комнату?

Магдален пообещала – собственно, сейчас она больше всего хотела оказаться именно там, в убежище. Она встала и хотела взять свою свечу с бюро, но Мейзи опередил ее.

– Твои ноги быстрее моих, – заметил он, – так что свет лучше понесу я, чтобы ты не вздумала убегать.

Он ковылял вслед за Магдален с корзинкой ключей в одной руке и свечой в другой, горестно причитая. Когда они наконец добрались до ее комнаты, он и там отказался отдавать ей свечу, не убедившись сперва, что она останется внутри. Потом он запер дверь. Магдален слышала, как он с трудом повернул ключ в замке, проверил дверь и с ворчанием пошел прочь, повторяя: «Какая жалость! Какая жалость!»

Наконец последние звуки замерли в отдалении, и она осталась одна.

Держась за перила лестницы, Мейзи спустился в коридор третьего этажа, где всегда горел ночной светильник. Он добрался до передвижной кровати, устроился поудобнее, но сон не шел к нему. Он достал старые, потрепанные шлепанцы. Они принадлежали адмиралу. И тот носил их уже много лет, настаивая на регулярной починке. Этим вечером Мейзи носил их в очередной раз к деревенскому сапожнику и засиделся у него допоздна, чтобы с утра вернуть их адмиралу, когда тот проснется. Там он крепко выпил вместе с сапожником и довольно долго ковылял домой.

Именно поэтому старый моряк заметил свет в окне комнаты восточного крыла – там, где его никак не должно было быть. Он проверил, исполнил свой долг, но теперь его настигала смутная тревога и чувство вины. Он оставил свой пост, покинул адмирала одного.

Он много лет знал о том, что адмирал Бертрам ходит во сне, именно поэтому всегда находился у двери своего обожаемого хозяина, точно верный пес. Он следил за тем, чтобы с адмиралом не случилось беды. Вновь и вновь он препятствовал тому, чтобы тот отодвинул кровать от двери и отправился бродить по дому. По утрам он пытался поговорить об этом с хозяином, но тот отказывался ему верить, так как в памяти сомнамбулы не остается воспоминаний о ночных блужданиях. Теперь старый моряк не знал, покидал ли адмирал спальню, пока он был у сапожника и медленно шел назад. Если так, значит, в отсутствие старых шлепанцев хозяин ходил босиком по каменным ступеням и коридорам Сент-Крукса, несмотря на холод. «Дай Бог, он спал все это время! – в отчаянии шептал себе под нос старый моряк. – Если его честь сегодня ходил, это может быть смертельно опасно для его здоровья».

То, что Магдален поставила кровать в обычное положение перед дверью адмирала, теперь успокаивало старика, который подумал, что никто и не перемещал ее. Сквозь туман алкоголя он попытался сосредоточиться и пришел к заключению, что все обошлось. Эта беда миновала.

– Завтра закажу благодарственную, – пробормотал старый Мейзи с облегчением. А потом мозг его отключился, и старый моряк пошел на дно, уснув без сновидений и тревог.

Вскоре после рассвета Магдален услышала вдруг звук ключа в замке. Кто-то открывал ее дверь. Это был Мейзи. Он отчасти протрезвел, но тяжело переводил дыхание после подъема по лестнице.

– Ну, как ты сегодня, сухопутная акула в овечьей шкуре? – спросил старый моряк. – Успокоила совесть и смогла уснуть?

– Я не спала, – ответила Магдален настороженно. – Но я не помню, что было после того, как вы закрыли дверь. Наверное, я отключилась. Не пугайте меня, Мейзи! Я совсем слаба и больна. Что вам нужно от меня?

– Я должен сказать кое-что серьезное, – мрачно заявил старик. – Я пришел, чтобы все сделать по-честному. Запомните мои слова, девушка. Я намерен обвинить себя самого.

Магдален смотрела на него с нарастающей тревогой.

– Я знаю свой долг по отношению к его чести адмиралу, – продолжал Мейзи, неопределенно махнув рукой куда-то – видимо, в сторону хозяйской комнаты. – Но как ни стараюсь, не могу найти в своем сердце силы, чтобы выступить с обвинениями против тебя, негодяйка. Ты мне с первого взгляда понравилась, едва порог переступила. Я и сейчас не могу плохо к тебе относиться, хоть ты и пыталась обворовать дом, и хоть ты внутри кривая, как грех. Я всегда был снисходителен к симпатичным девицам, и мне поздно проявлять суровость. Мне семьдесят семь или семьдесят восемь лет, точно сам не знаю. Я уже превратился в старые обломки судна, потрепанного штормами, борта прохудились, и воды Смерти подступают со всех сторон. Сам я жалкий грешник, и вины на мне больше, чем на тех, кто моложе меня. Мне стыдно, молодая Иезавель!

Ветеран опустил голову, на лице его не было суровости, только печаль. Магдален подошла к нему и попыталась заговорить, но он преравал ее одним движением руки.