Эрнст Гофман - Зловещий гость (сборник)

Эти слова наполнили мою душу невыразимым ужасом. Я догадался, что злой дух обуял его снова и что дьявольский голос опять стал нашептывать ему мысли об убийстве. Я понял, что ваша жизнь в опасности, но знал также, что вы спасены, если Кардильяку удастся получить обратно свои бриллианты. Между тем опасность росла с каждой минутой, и время терять было нельзя. Тогда благодаря счастливой случайности я встретил вашу карету. Протолкавшись через толпу, я бросил в окно караты известную вам записку, в которой умолял вернуть убор Кардильяку. Вы этого не сделали в тот день, а на следующее утро страх мой удвоился, так как Кардильяк, бледный и расстроенный, только и говорил, что о своих бриллиантах, которые, по его словам, снились ему целую ночь. Слова его могли относиться исключительно к посланному вам убору, и я был убежден, что кровавый замысел, созревший в его голове, будет исполнен им этой ночью. Я решился спасти вас, пусть даже ценой жизни самого Кардильяка.

После того как Кардильяк вечером прочел свою молитву, я быстро спустился через окно во двор, прошел сквозь скрытую в стене дверь и притаился в тени дома. Вскоре я увидел Кардильяка и незаметно пошел за ним. Он направился прямо к улице Сент-Оноре. Сердце мое так и дрогнуло. Кардильяк между тем внезапно скрылся из виду. Я решил забежать вперед и встать у дверей вашего дома, как вдруг на улице показался какой-то человек, весело распевавший, точь-в-точь, как это было в ту ночь, когда случай впервые сделал меня свидетелем злодейства Кардильяка. Незнакомец, оказавшийся на этот раз каким-то молодым офицером, поравнялся с тем местом, где я спрятался, и прошел мимо, не заметив меня. Вдруг какая-то черная тень, выскочив из-за угла, бросилась прямо на него. Это был Кардильяк. В этот раз я вознамерился помешать убийству во что бы то ни стало и с громким криком бросился к месту преступления, но, добежав, увидел, что на земле вместо офицера лежит раненный насмерть Кардильяк. Офицер бросил кинжал и, выхватив шпагу, приготовился защищаться, вероятно, приняв меня за сообщника убийцы. Увидев, однако, что я, не глядя на него, кинулся к трупу, он оставил меня в покое и скрылся во тьме. Кардильяк еще дышал. Спрятав брошенный офицером кинжал, я взвалил раненого на плечи и с трудом, едва передвигая ноги под тяжелой ношей, притащил через потайной ход в мастерскую.

Остальное вам известно, и вы видите, что мое преступление состоит только в том, что я, не решаясь предать в руки правосудия отца Мадлен, умышленно молчал о его преступлениях. Сам я не повинен ни в каких злодеяниях, но повторяю, что никакая пытка не принудит меня обвинить перед судом Кардильяка. Я не хочу, чтобы преступления отца запятнали чистое имя его дочери, испортив все ее будущее! Не хочу, чтобы людская месть вырвала из земли труп и палачи сожгли упокоившиеся кости! Пусть лучше та, которую я люблю, оплакивает меня, невинно погибшего! Эту скорбь, может, еще развеет время, но по крайней мере я буду знать, что вечный позор не падет на ее голову при воспоминании об адских злодействах отца!

Оливье замолчал. Слезы неудержимым потоком хлынули у него из глаз, и, со стоном упав к ногам Скюдери, он воскликнул:

– Убеждены ли вы в моей невинности? О, скажите! Скажите! Сообщите мне что-нибудь о Мадлен!

Скюдери окликнула Мартиньер, и через минуту Мадлен была уже в объятиях Оливье.

– Теперь все хорошо! Ты здесь, и я спокойна! Я знала, что она нас спасет!

Так восклицала Мадлен, и, казалось, сам Оливье, слушая ее, забыл о своей страшной участи, пребывая в блаженстве и счастье. Оба наперебой рассказывали друг другу, как тяжело страдали во время разлуки, и оба плакали от радости. Если Скюдери и не была до сих пор убеждена в невиновности Оливье, то теперь, видя счастье и восторг обоих молодых людей, забывших, казалось, о своем горе, убедилась в ней окончательно.

– Нет! – невольно вырвалось из ее груди. – Так забывать обо всем могут только чистые души!

Утренний свет проник в окошки. Дегрэ тихо постучал в дверь комнаты и напомнил, что Оливье пора отправляться назад, чтобы не возбудить неизбежного внимания толпы. Несчастным пришлось расстаться вновь. Неясные предчувствия Скюдери, появившиеся у нее с той самой минуты, как она увидела Оливье, таким образом, оправдались. Сын ее любимой Анны оказался невинно осужден на позорную смерть, и притом осужден так, что не было почти никакого средства его спасти! Она невольно преклонялась перед геройской решимостью Оливье скорее умереть, нежели спастись ценой признания, которое могло погубить его Мадлен. Как ни напрягала писательница все свои умственные способности, чтобы найти средство вырвать Оливье из рук палачей, все было тщетно!

Однако Скюдери была полна решимости спасти его во что бы то ни стало, чтобы предотвратить вопиющую несправедливость. Тысячи планов, один другого невозможнее, приходили ей на ум и отвергались так же быстро, как возникали. Надежда становилась с каждой минутой слабее, и Скюдери уже готова была впасть в отчаяние. А Мадлен между тем с трогательным детским доверием и каким-то предчувствием была убеждена, что все идет хорошо, что скоро она обнимет оправданного возлюбленного, мечтала, как будет его счастливой любящей женой, так что, когда Скюдери смотрела на нее, и у нее воскресала надежда.

Для того чтобы предпринять хоть что-нибудь, Скюдери написала длинное письмо к Ларенье, в котором говорила, что Оливье Брюссон самым убедительным образом доказал ей свою невиновность в смерти Кардильяка и что только твердая решимость унести с собой в могилу одну тайну, которая может разрушить покой и мир невинного существа, побуждает его упорно молчать – хотя, признавшись во всем, он оправдал бы себя совершенно. Письмо было проникнуто убедительностью и красноречием – так Скюдери надеялась смягчить суровое сердце Ларенье.

Через несколько часов был получен ответ последнего, в котором он писал, что сердечно радуется успеху, с которым Оливье сумел оправдаться в глазах своей покровительницы. Что же касается его геройской решимости унести с собой в могилу тайну, то Ларенье сожалел, что chambre ardente не может принимать в расчет подобные добродетели и, напротив, старается всеми силами выведать стоящую за ними тайну. В заключение Ларенье прибавил, что через три дня он применит все доступные средства, чтобы вытащить эту тайну на свет Божий.

Скюдери хорошо поняла, на что намекал Ларенье, говоря обо всех доступных средствах, при помощи которых он надеялся побороть геройскую решимость Оливье. Не было сомнения, что несчастный пленник будет подвергнут пытке. В отчаянии она думала, нельзя ли добиться хотя бы краткой отсрочки, и на этот счет решила посоветоваться с кем-нибудь знающим судебное дело. Пьер Арно д’Андильи был тогда знаменитейшим адвокатом в Париже. Его честность и добросовестность равнялись его глубоким познаниям и уму. К нему и отправилась Скюдери и рассказала ему то, что могла, – стараясь не выдать заветной тайны Брюссона. Она надеялась, что д’Андильи с готовностью примется за дело, чтобы защитить невинного, но ее постигло горькое разочарование.