Мишель Лебрюн - Смерть молчит [Смерть молчит. Другая жена. Коммерческий рейс в Каракас]

«Значит, не скажу ничего больше. Зачем защищаться, если они заранее уверены, что я лгу? Сдаюсь».

— Уведите его, — бросил инспектор. — Я хочу увидеться с его женой.

На счастье, на него не надели наручников. Две ночи, проведенные в камере, в обществе грязных оборванцев и подозрительных типов, не прошли бесследно. Когда он вошел в кабинет инспектора Туссена и когда увидел Джульетту в голубом платьице, на глазах навернулись слезы.

— Садитесь, — предложил инспектор.

Полицейский, сопровождавший Франсуа, удалился.

Туссен закурил и начал разговор:

— Малле, вы влезли в такое болото, из которого бы никогда не выбрались, не займись вами жена. В результате моей встречи с ней я нашел на станции метро «Сталинград» шарик из оникса от ваших ключей. Лежал он на путях среди всякого мусора, и нам очень повезло, что его нашли. Это доказывает, что вся история была правдой: ошибка, шантаж Мартина, который не знал, что его сообщник жив, подорвали вашу нервную систему и так ослабленную алкоголем. Это в известной мере поясняет и ваш тайный визит к Шазелю. Но ваша жена рассказала мне еще о некоторых деталях, куда более важных, о которых вы, видимо, забыли, поскольку было это довольно давно. Небольшая деталь, которая с вами случилась в необычных обстоятельствах. Ничего не припоминаете?

Тут вмешалась Джульетта. Умоляющим тоном сказала:

— Но послушай, Франсуа! Разве ты не помнишь, как мы отвозили моего дядю в Рамбуйе к врачу на консультацию?

Франсуа, совершенно растерявшись, старался что-то понять, припомнить, только память его подводила. А Джульетта настаивала:

— Ты наверняка помнишь. Дядюшка сидел рядом с тобой и как-то достал револьвер из ящика для перчаток.

Франсуа напряг память. Его искаженное лицо вдруг прояснилось. Прошептал:

— И тогда ты, из опасения, как бы он себя не ранил, вынула из револьвера все патроны и выбросила их в ближайший пруд… И с тех пор револьвер не был заряжен.

— Совершенно верно, — подтвердил Туссен. — И когда ваша жена сообщила мне об этом происшествии, я велел проверить оружейников. Один из них хорошо помнил, что на той неделе продал коробку патронов калибра 6,35 Шазелю. Вы забыли об этой мелочи, которая уже наполовину вас оправдывает, и к тому же лаборатория только что выдала мне результаты анализа, которые таковы: отпечатки пальцев Шазеля на револьвере подлинные. И на гильзах патронов тоже его отпечатки. Это доказывает, что вы не убивали вашего шефа.

Франсуа облегченно вздохнул. Благодарно взглянул на Джульетту, глаза которой были полны слез.

Туссен продолжал:

— Остается дело о нападении на Сентена. Но, по счастью, удар не был смертелен, и к тому же у него на совести немало преступлений… Что касается смерти Мартина, вы за нее не в ответе. Из всего, вместе взятого, я вижу единственного виновника: Виктора Шазеля, которого нет в живых. Так что вы свободны.

Инспектор встал, старательно погасив в пепельнице окурок, и похлопал Франсуа по плечу.

— Вы должны благодарить свою жену, месье Малле.

И если позволите, дам вам дружеский совет: перестаньте пить. И вам нужно отдохнуть месяц-другой, сменить окружение, уехать куда-нибудь…

Весна все больше давала знать о себе. На бульварах появились пестрые лотки букинистов. Франсуа шагал медленно, словно выздоравливающий, держась за руку жены.

— Знаешь, Франсуа, то турне по Южной Америке… Я согласилась.

Он уставился на нее.

— Да, — продолжала она, — нашему импресарио нужен был специалист по рекламе. Хороший шеф рекламы — это очень важно. Так что я предложила тебя и полагаю, ты подпишешь контракт. Твой оклад составит…

Поцелуем он заставил ее умолкнуть.

Посыльный, проезжавший на велосипеде, бросил:

— Везет тем, кому не о чем беспокоиться!

Удивительно, но именно в ту минуту я думал об Анжелике. В тот вечер мы — моя жена, я, Поль и Сандра Фаулеры — были в театре. После спектакля мы зашли к нам пропустить по стаканчику, и потом я отвез Фаулеров домой, в Гринвич Вилледж. Не знаю, с чего я вдруг вспомнил об Анжелике — ведь прошли уже месяцы и даже годы, как я излечился от своих чувств, и в тот вечер далеко-далеко были те романтические, опасные и недобрые времена в Европе, когда Анжелика была моей женой и — как мне казалось — моей единственной любовью. Поль и Сандра Фаулеры тогда тоже знали ее, и в Поле, несмотря на все его сегодняшнее спокойное благодушие, я все еще видел что-то общее с присущей Анжелике непрактичностью и безалаберностью. Но с Полем я никогда не прерывал контактов. Так что это вряд ли из-за него. Скорее, весь этот богемный квартал, да, именно он напомнил о ней мне снова. Хотя в Гринвич Вилледж мы с Анжеликой никогда не жили, это место подходило к ней, как никакое другое. Именно потому ее образ встал вдруг перед глазами, как живой, словно только вчера она бросила меня и нашего сына в итальянском Портофино, чтобы сбежать с Чарльзом Мэйтлендом.

И тут вдруг, как невероятное болезненное видение, я заметил ее — заметил в окне машины, как она рассчитывалась с таксистом перед запущенным жилым домом из бурого песчаника на Десятой западной улице.

Только изумление — ничего более — заставило меня затормозить и выскочить к ней. Такси тем временем уехало, была холодная мартовская ночь. Растрепанная, она стояла перед домом, копаясь в сумочке.

— Привет, Анжелика, — сказал я.

Анжелика никогда ничему не удивлялась. Это было главной чертой ее характера. Она только уставилась на меня своими огромными, загадочными синими глазами и произнесла:

— Билл! Билл Хардинг.

Сразу после развода, да еще и в первые месяцы моего нового супружества я несчетное число раз представлял эту встречу и всегда видел ее как событие, полное драматического напряжения, отмщения и даже горького покаяния моей бывшей жены. Но ее явное нежелание придавать ему хоть какое-то значение меня охладило, так что я уже не испытывал ничего, кроме некоторого любопытства.

— Не знал, что ты в Нью-Йорке, — начал я.

— Мы тут только пару недель.

Я не стал спрашивать, имеет ли она в виду под этим «мы» и Чарльза Мэйтленда.

— Ты снова замужем?

— Нет.

Она шагнула в сторону, и в свете уличного фонаря я впервые как следует рассмотрел ее. Все так же красива, как когда-то — я всегда считал Анжелику самой красивой из известных мне женщин, — но от происшедшей в ней перемены перехватило дыхание. Самое главное в ней — легкость и убежденность, что она знает, что хочет, куда-то исчезли. На ней был поношенный плащ, вокруг шеи завязана красная шаль. Казалась нездоровой и усталой.