Стенли Эллин - Случай для психиатра. Легкая добыча. Одержимость кровью

— Вы прекрасно видите, — обратился он к Гольду. — Вы напрасно теряете время. Здесь профессиональный жаргон ничего не даст.

Гольд пожал плечами.

— Вы не можете утверждать, что я не прилагал усилий.

— Вы старались принудить меня, да! — выкрикнул я, — Кучка негодяев, вы меня уверяли, что Ник ничего не узнает, если я соглашусь предстать перед вашим так называемым правосудием. Но вы рассчитываете открыть ему всю грязь потом, не так ли?

Гольд с презрением посмотрел на меня.

— Единственная вещь, которую я вам обещал, Хаббен: если вы согласитесь играть в игру, Николас не будет присутствовать на слушаниях. Если только вы не предпочитаете видеть его там, рядом с вами, чтобы он смотрел на вас с соответствующим выражением?

Я принялся приковывать велосипеды цепью к решетке Центрального парка, а Ник смотрел на меня с выражением, которое бывает только у него. И как всегда в таких случаях, у меня возникло впечатление, что он здесь старший.

— Ну что же, согласен, старина, я слишком осторожен, — сказал я ему. — Но по мне лучше так, чем видеть пару черных ковбоев, уводящих наших лошадей у нас на глазах.

— Я предпочел бы, чтобы ты не выражался подобным образом.

— Я не хотел.

— Вот те на! Еще один замшелый консерватор.

— Ой! Можно подумать, что ты людей не обижаешь.

Мы прекрасно понимали друг друга. Было немало вещей, на которые мы смотрим по-разному, и вся соль состоит в том, чтобы не терять чувства юмора по отношению к ним.

Мы поднимаемся на вершину холма и усаживаемся там, прислонившись к камню и храня молчание. Я вырываю травинку, провожу тонким стебельком по одной, затем по другой щеке.

— Итак? — спрашивает Ник.

— Я не знаю, как лучше выразиться. Подыскиваю слова поточнее.

— В основном покороче, да?

— Да.

— Ну и что?

— Ладно, решено. Вы с матерью с завтрашнего дня переберетесь к бабушке и дедушке. А послезавтра она отправится в Мексику оформлять развод.

— Одна?

— Да.

— Ты не думаешь, что я должен поехать с ней?

— Нет. Она не желает никого видеть.

— Но ты не думаешь, что там несколько опасно? Я хочу сказать…

— Я знаю, что ты хочешь сказать. Но мексиканский адвокат и его жена — друзья мистера Гольда. Он уже предупредил их, и они за ней присмотрят. Ожидая мать, займись бабушкой и дедушкой. Для них это столь же неприятный момент, который нужно пережить.

— Вот те на… А они подумают то же самое обо мне… Мне бы не хотелось пока там появляться.

— Мы не можем так поступить, Ник. В конечном счете это тяжкий момент для всех.

Молчание. Тягостная пауза. Наконец он спросил:

— Что происходит? Что-то не складывается?

— Не знаю. Столько всякого. И всяких обстоятельств…

— Я, например?

— Нет. Вовсе нет. Только не ты. И не забивай такими мыслями себе голову.

— Я не могу этому помешать.

— Советую тебе поскорее выбросить это из головы. Поверь мне, ты был лучшим в нашей жизни.

— Тогда что не складывается?

— Я тебе сказал. Всякое. Все меняется. Ты понимаешь, двое людей создают семью и все идет отлично. Но люди меняются. Это единственная вещь в мире, в которой можно быть уверенным. Люди меняются. И то, что было у них общего, может потеряться в пути.

Он посмотрел на меня со свойственным только ему выражением.

— Бабушка с дедушкой не изменились.

Я подумал о Джулиусе и Дженниш Береш, о своем первом визите к ним. Вздохнул и сказал сыну:

— Иногда я сожалею, что ты полукровка. Эта половинка заставляет обрезать тебя волосы на четверть?

— Pilpoul.

— Так это будет по-еврейски?

— На иврите. Но бабушка с дедушкой никогда не менялись, не так ли?

— Да. Только я полагаю, что их различие не было таким глубоким, как между твоей матерью и мной.

Вновь молчание. Я слежу за многочисленными прохожими, пытаюсь представить магические слова, способные немедленно излечить все раны моего сына. Их нет. Я не смог заставить себя позавтракать; теперь депрессия и голод вызывают тошноту. Хочу расплакаться, но не могу.

— Я тебя когда-нибудь увижу? — спрашивает Ник.

— Каждый уик-энд, если только пожелаешь. Я переселяюсь, нашел квартиру ближе к центру, рядом с Гринвич Виллидж, там будет комната и для тебя. Ты будешь у себя дома. Ты сможешь приходить туда прямо из школы в пятницу и оставаться до вечера воскресенья.

— Бабушка и дедушка знают?

— Это часть нашего соглашения. Они все знают.

— Идет. Ты понимаешь, они всегда так обо всем хлопочут, что мне не хотелось бы…

— Нет, они понимают, что ты будешь приходить только на выходные. Впрочем, тебе не придется долго жить у них. У вас с матерью вскоре будет своя квартира, как только мистер Гольд найдет что-то подходящее.

Я заметил, что лучшее средство преодолеть неловкую ситуацию — говорить невесть что. Нанизывать слова, как бусинки. И главное — смотреть прямо перед собой, не повернуться к Нику, лишь наблюдать за чернокожими и пуэрториканцами, оставляющими за собой на тропинке у наших ног обертки от жвачки, пакетики от попкорна и пивные банки.

Я плачу налоги, уходящие на пособие для их многодетных семей, чтобы они могли покупать эту грязь. Просто жульничество. Потом я оплачиваю уборщика этого мусора. И в благодарность за это они набрасываются на моего сына, возвращающегося из школы, и он приходит домой с ножевым ранением в руку и окровавленным рукавом.

Это выше моих сил. Я поворачиваюсь к нему и замечаю, что он наблюдает за мной. Я подумал, что было бы лучше, чтобы новость сообщила ему Джоан, как и она хотела, но у меня нет к ней доверия, я боялся, что она исказит факты. Я не знал бы, что и как она объяснила, вот поэтому-то воскресным утром я здесь, в Центральном парке, готовый распять своего собственного сына, а он этого не заслуживает, ибо никогда не сделал мне ничего плохого, только верил в меня.

С мрачным видом герр доктор пристально глядит на меня. Заседатели вновь стали восковыми фигурами. Фантастика. Кошмар. Конечно, это кошмар.

— Проснитесь же во имя Господа! Немедленно!

Изо всех сил я закусываю губу. Сжимаю зубы и делаю безнадежное усилие воли, чтобы, игнорируя боль, прогнать ее, но она лишь усиливается. Я почти теряю сознание, чувствую теплую жидкость, стекающую по подбородку. Кровь?

— Почему дети? Почему дети должны страдать? — спрашивает меня Эрнст. — Знаете ли вы, кто написал эти строчки, Пит?

— Достоевский. В «Братьях Карамазовых».

— Вы один из его почитателей? Вы остались им с тех пор, как открыли его во время учебы в университете?

— Да.

— И еще Толстого, Тургенева, Флобера, Джойса и Манна? Вы должны любить папу Хемингуэя?

— Да.

— Ах, так… Ибо это, Пит, только фантазия. Не процесс. Но фантазия, во время которой вы, новоиспеченный Максвелл Перкинс, вновь открываете Достоевского, Хемингуэя и поднимаете их на вершину славы. Вы рвете голосовые связки и вымостили ими дорогу сквозь литературную чащу. И в конечном счете появится великолепный том, именуемый «Письма Питера Хаббена»; в благодарность за открытие новых талантов он будет введен в школьную программу. Ужасно.