Миермилис Стейга - Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось

В то, что ее ума не хватает, Войткус не верил, однако и доказательств у него не было. Словно шестым чувством ощутив растерянность инспектора, Гринберг перешла в контратаку:

— А не хотите ли вы недельку поработать на моем месте? Тогда и увидите: приходится прыгать, как ершу на сковородке. Я как заведенные часы: с утра до вечера лишь о том думаю, как выполнить заказы отдыхающих. Наше меню ведь с выбором. Планируется, что рыбу по–польски потребует каждый пятый отдыхающий, и вдруг выясняется, что ее захотели почти все. Оля, давай судака! А где я его возьму, об этом никто не думает. Можно, конечно, на базе обменять на мясо и отказаться от компенсации за разницу в ценах… Но вы уже познакомились с нашим главбухом, так что комментарии, как говорится, излишни… И все же я работала бы здесь до пенсии, если бы не эти вечные обвинения и подозрения: раз ты завскладом, то определенно жульничаешь, если за тобой приезжает муж, то не без выгоды для себя… Вот и вы не верите, что он меня просто жалеет… Да что я так много: спросите самого Раймонда!

И действительно, на площадке за окном затормозила антрацитово–черная «Волга» и мигнула огнями дальнего света. Затем мотор умолк, глухо стукнула дверца машины, и через несколько секунд вошел, не постучав, муж заведующей — среднего роста человек лет пятидесяти с гладко зачесанными темными волосами и чисто выбритым лицом, чьи маловыразительные черты привлекали внимание уже одним тем, что не говорили ничего о его характере. Протирая запотевшие очки, Гринберг не заметил, что жена тут не одна, и не счел нужным даже поздороваться.

— В такую собачью погоду выезжать из гаража не окупается, я два раза чуть не угодил в кювет. Спасибо новой резине, что привез тот полоумный морячок. А ты еще деньги жалела…

— Может, заодно изложишь товарищу и свою биографию? — Ольге удалось наконец остановить монолог мужа. — Инспектор милиции будет тебе очень благодарен.

— Вы из Риги? Тогда можем поболтать по дороге, — не смутился Гринберг. — А сейчас нельзя терять ни минуты — если подморозит, я за ваши жизни не смогу поручиться.

— Следовательно, у меня нет морального права отнимать у вас время, — Войткус сразу понял, что имеет дело с хитрым противником. — Все зависит от ваших ответов. Чем они будут содержательнее, тем быстрее мы закончим. Итак: что вы каждый вечер везете из «Магнолии» в Ригу?

— Самое ценное мое достояние: жену.

— А я слышал, что вы вовсе не такой уж идеальный супруг. Даже подали заявление о расторжении брака…

— Именно поэтому. Она ведь имеет право на половину имущества, — с издевкой ухмыльнулся Гринберг.

— И по пути в Ригу вы никуда не заезжаете?

— В вашем вопросе запрограммирован ответ, который вы сами хорошо знаете. Когда удается вырваться пораньше, всегда останавливаемся на базе или в колхозе. Откуда, как вы думаете, на вашем столе огурчики и салат из зеленого лука? Не была бы Ольга такой проворной, отдыхающие давно уж заболели бы авитаминозом. А за спасибо никто ничего не даст. Везде приходится что–то оставить — хотя бы коробочку конфет или букет цветов.

— Понятно. — И Войткус неожиданно сменил тему разговора. — Вы не скажете, во сколько вчера выехали в Ригу?

— Около четырех. В половине пятого были уже у председателя «Рассвета». Он, если потребуется, подтвердит.

— Не нужно — я с ним уже разговаривал. И услыхал, что из правления колхоза вы направились не в Ригу, а снова свернули на Приежциемс. Может быть, скажете, что вы такого забыли в «Магнолии»?

— Я? — Гринберг счел наилучшим выходом не запираться. — Я никогда ничего не забываю. Жена — да, она может и голову потерять, — он пытался обратить разговор в дешевую шутку. — На этот раз, к счастью, то была только сумочка со всеми накладными…

— И из–за нее вы задержались здесь чуть ли не до полуночи…

— От таких забот, сами понимаете… — Он почесал подбородок. — Но я — ни капли, за рулем никогда не пью. Да и не было так поздно.

— Буфетчица может рассказать, во сколько вы ушли.

— Ну что вы! — вмешалась в разговор Ольга. — Мы не так богаты, чтобы пить с ее наценками. Для несчастных случаев у меня есть свой резерв. Экспортный вариант. Если бы Раймонд так не спешил, я бы вас охотно…

— Полностью исключено. — Войткус снова обратился к мужу Ольги. — Так где же вы заметили секретную диссертацию?

— Впервые слышу. Чужие секреты волнуют только баб.

— Так уж и в глаза не видали? Такая картонная папка, завязанная белой тесьмой…

— К сожалению, могу сказать только «нет». Охотно услужил бы, но на сей раз это не в моих силах.

— Ну, и на том спасибо. Если все же вспомните что–нибудь, обязательно дайте знать. Меня зовут Александр Войткус, и я буду здесь еще целую неделю. Счастливого пути!

Попрощавшись затем с Ольгой, он направился в бар.

— Этот роковой Раймондо, как говорится, не первый раз женат. Поэтому важно было создать впечатление, что разговор о продуктах был лишь маневром, чтобы отвлечь его внимание от главного: от диссертации.

— Но она же и на самом деле — главное, — не понял Зайцис. — Чего же ты добился?

— Что он не станет запутывать следы и не предупредит Игауниса, который после этого мог бы и не возвратиться из отпуска. А без директора картина будет неполной.

— Ты думаешь, что директор… — усомнился Приедитис. — Тогда получается, что вообще никому нельзя верить.

— Может быть, он использовал служебное положение — существует такая формулировка… Или преступная халатность… Ревизия покажет. А куда девался Находко? За ужином я его не видел.

— Между прочим, твоей Гунты тоже нет, — произнес Зайцис трагическим голосом.

— Наверное, снова гуляет, она на свежем воздухе просто помешалась, — безразлично пожал плечами Войткус.

— Сам ты помешанный! — не выдержал Имант. — Ты посмотри, что на улице делается!

— Думаешь, надо идти на поиски? — и Войткус неохотно встал.

— Можешь не стараться, — удержат его Приедитис. — Она уехала. Совсем. С Жозите, которая доставила сюда нашего сердцееда Мурьяна. Просила передать, чтобы ты ее не искал. И чтобы не поминал лихом. А если хочешь знать, что она о тебе думает, на, выпей кофе. Это она не допила.

Войткус машинально протянул руку, но к чашке не прикоснулся. Конечно, в последние месяцы постоянное присутствие Гунты, непрестанное стремление будоражить и подталкивать его, к месту и не к месту подавать советы и руководящие указания — все это порой доводило его до белого каления, и тогда хотелось громко завыть, стукнуть кулаком по столу, спрятаться, удрать на край света, чтобы вернуть себе свободу действий и самоуважение. Аргументы Гунты, всегда предварявшиеся дополнительным предложением: «Если ты меня любишь…», со временем стали вызывать в нем сомнение в крепости ее любви и в том — стоило ли из–за нее нести все эти бесконечные жертвы… Даже и сейчас Войткус не мог разобраться, что в нем преобладало: чувство облегчения или боль? Было лишь оскорбленное самолюбие и пустота. Да еще сожаление о том, что этот решающий шаг предпринял не он, тогда, может быть, удалось бы сохранить дружеские отношения. Ничего, заживет и это — мало ли друзей вокруг?