Рекс Стаут - Убить зло

— Я пожалела, что не попросила вас прийти в половине шестого, — сказала она. — Я завтракаю в двенадцать и к шести уже страшно проголодалась.

Было очень жарко, по сути, это был первый по-летнему жаркий вечер, и ты повел ее в «Касл» на Тридцать шестой улице, где вы могли сидеть у открытого окна.

Твои попытки завязать разговор в продолжении вечера были тщетны и под конец смешны. Казалось, она была совершенно лишена мнения даже относительно выбора еды, к которой проявила полное безразличие. Ты нестерпимо скучал, а в конце обеда даже впал в отчаяние; просто невозможно, думал ты, чтобы человек, восставший из могилы, был до такой степени бесцветным и плоским. Бесспорно, такой же она была и в детстве — изменения произошли в тебе самом. Ты смотрел на ее бледное, непроницаемое лицо и пытался вспомнить страстные, беспокойные часы, которые проводил в ожидании ее.

После обеда ты предложил пойти на шоу или покататься в автомобиле в парке и у реки. На этот счет у нее имелось собственное мнение: она предпочла прогулку в автомобиле. Ты нашел открытое такси, и вы ездили взад-вперед битых два часа, пока у тебя не закружилась голова и ты не начал чувствовать себя так, как будто развлекал глухонемую старушку из Среднего Запада. Доставив ее наконец на Двадцать вторую улицу и распрощавшись с ней у дверей, ты с облегчением вздохнул: вечер закончился.

Ты позвонил ей опять через три дня, бог знает зачем.

Странно, что ты сделал это, не испытывая ни намека на прежнее — естественно и почти весело, отдавая себе отчет, что этот забавный сфинкс может тебе надоесть так же, как тупицы в твоем клубе или как ты сам.

За эти первые с ней встречи тебе удалось немного продвинуться и постепенно, шаг за шагом, вытянуть из нее некоторые подробности ее жизни за прошедшие двадцать лет с того момента, как мать затолкала ее в поезд, отправлявшийся на Запад. Не сказать, чтобы тебя это очень интересовало, но ни на какие другие темы она, казалось, была не способна разговаривать. Они уехали тогда в Индианаполис, где жил ее дядя, и там миссис Моран опять стала работать прачкой и работала восемь лет, пока Миллисент не закончила школу. В самый день окончания школы миссис Моран слегла в постель и скончалась через три дня ночью, а ее получившая образование дочка держала ее за руку и смотрела на нее сухими глазами.

— Нет, я не могла плакать, — сказала Миллисент. — Я плакала только раз в жизни.

Она не сказала, по какому случаю это было.

Она стала жить у своего дяди и устроилась на работу в юридическую контору заполнять бумаги. Это было ей не по вкусу (слишком скучно, как она сама сказала!), вскоре она отказалась от места и через своего дядю, полотера, получила место продавщицы в крупном универмаге. Все это было лишь приготовлением к ее настоящей карьере, которая началась, когда ей исполнился двадцать один год, через три года после смерти матери.

Ей предложили работу в табачном киоске в самом шикарном отеле Индианаполиса. Тебе было поведано несколько версий по поводу происхождения этой работы; наиболее вероятной казалась та, в которой упоминался помощник управляющего отеля, покупавший у нее в универмаге чулки для своей жены. В течение четырех лет она продавала там сигары и сигареты знатным гостям Индианаполиса, коммерсантам, разъездным лекторам и клиентам парикмахерской, пока в один прекрасный День некто Кларенс Грин, разъезжающий по Индиане и Иллинойсу с товарами «Руббалайт компани», вдовец средних лет, не сделал ей предложение.

Они сразу же поженились и, когда вскоре после этого его перевели на восточные территории, приехали в Нью-Йорк и устроились на квартире. Дальше история становилась такой смутной, что ничего невозможно было разобрать. Кажется, в конце первого лета, которое они прожили в Нью-Йорке, она вернулась после недельного отдыха за городом со своей подругой Грейс и нашла квартиру пустой, опустевшей, из нее украли все, кроме ее личных вещей. Как-то неожиданно получился развод, и ей были назначены алименты в размере сто пятьдесят долларов в месяц.

— Он очень добросовестно выплачивает алименты, — сказала она. — Никогда больше четырех дней не задерживает их.

Так же выяснилось, что за прошедшие три года у нее было несколько предложений, одно от очень состоятельного человека, у которого есть собственный дом за городом, но она решила, что алиментов на жизнь хватает, и ей нравится, что не нужно ни о ком заботиться. Ты выразил недоверчивость по поводу брачных предложений; она не назвала тебе ни одного имени, объяснив, что никого не хочет компрометировать. Ты критически посмотрел на нее: с чего это какому-то мужчине пожелать купаться в этой стоячей луже?

В тот вечер ты поздно засиделся у нее. Вы пообедали в ресторане гостиницы «Эрроухед», а потом уселись на террасе, наслаждаясь свежим ветерком, порывами налетающим с реки, дожидаясь, пока с наступлением вечера слегка остынут раскалившиеся за день городские стены и асфальт, и поздно приехали к ней. Она лежала на диване — который, видимо, служил ей и кроватью, — забросив за спину две плоские подушки, а ты сидел на шатком, рахитичном стуле.

— Возможно, в конце недели я поеду в Эдирондекс, — сказал ты. — Моя жена недоумевает, почему я остался здесь, в этой раскаленной духовке. Я не говорил ей, что встретил старую приятельницу по школьным годам.

— И надолго ты уедешь?

— Наверное, до конца лета. Обычно я возвращаюсь только ко Дню труда, иногда позже.

— Верно, у тебя очень богатая жена?

Ты кивнул:

— Я зарабатываю куда больше того, на что рассчитывал, но по сравнению с ней я нищий. Когда я вспоминаю, как урезал себя в курении, чтобы купить тебе конфет…

— Я по-прежнему очень люблю конфеты, — сказала она.

— Тогда мне нужно было принести тебе что-нибудь сладкое, в память о прежних временах. Полную корзину, чтобы пустить пыль в глаза.

Она молчала. Ты взглянул на нее и увидел, что она неподвижно и пристально смотрит на тебя, тебе стало неловко, и ты отвел взгляд. По тебе пробежала дрожь ожидания; ты долго сидел совершенно неподвижно, по временам взглядывая на нее и снова отводя взгляд.

— Подойди ко мне, — сказала она низким тихим голосом, не двигаясь, казалось, губы у нее даже не шевельнулись.

Ты сразу встал, но без спешки, подошел и сел рядом с ней на диван.

С первым же прикосновением ее руки ты весь задрожал; ты затаил дыхание, и что-то внутри тебя порывалось уйти, заставить тебя встать и уйти. Но ты уже лишился самообладания, стал беспомощным. Как ты теперь понимаешь, ты стал таким с первого звука ее голоса, услышанного там, в театре. Это кажется безумием, какой-то головоломкой, которую ты не в силах разгадать. Во всех ее Движениях было что-то пугающее и невыносимое: в том, как ее костлявые ягодицы давили тебе на ноги, когда она сидела у тебя на коленях; в ощущении ее ног, ни теплых и ни холодных, но подавляющих, когда они касались тебя, и самое волнующее, когда она касалась тебя своими руками. Она должна была знать с самого начала, что ты был готов к этому; почему же она так долго ждала? Потом она сказала тебе, что должна быть честной по отношению к мистеру Гоуэну! Иногда тебе казалось, что она думала, что ты веришь ее бесстыдному вранью…