Стивен Ван Дайн - Смерть Канарейки

– К чему эта академическая диссертация? – спросил Маркхэм, на этот раз с некоторым раздражением.

– Мне кажется, она довольно живо затрагивает причину теперешних наших неприятностей, – спокойно объяснил Ванс. – Очевидно, полиция, не знакомая с судебным процессом, заставила вас сесть в лужу. Почему бы не начать агитацию за всеобщее обучение сыщиков на юридических курсах?

– Вы мне страшно помогли своим советом, – отозвался Маркхэм.

– Почему вы отвергаете мое предложение? Вы должны признать, что оно этого не заслуживает. Человек, не разбирающийся в законах, который видит, что дело обстоит так-то, не обращает внимания на не имеющие никакого веса доказательства в обратном, а крепко держится за факты. Суд торжественно выслушивает множество пустых показаний и выносит решение, опираясь не на факты, а на установленный свод законов. Результат, видите ли, часто бывает такой, что суд оправдывает обвиняемого, прекрасно сознавая, что он виноват. И судья обращается к преступнику: «Я знаю, и суд знает, что ты совершил преступление. Но благодаря допускаемым законом свидетельским показаниям я объявляю тебя невиновным. Иди и греши пока».

Маркхэм проворчал.

– Вряд ли я сумел бы заставить американцев полюбить меня, если бы отвечал на все выпады против прокуратуры рекомендацией Департаменту полиции позаниматься на юридических курсах.

– Тогда позвольте мне поддержать предложение шекспировского палача: «Давайте убьем всех законников».

– К несчастью, мы находимся в реальных условиях, для которых этот выход из положения не годится.

– Тогда как же, – лениво спросил Ванс, – предлагаете примирить здравые умозаключения полиции с тем, что вы так трогательно называете правилами судебной процедуры?

– Начать с того, – сообщил ему Маркхэм, – что с этого дня я решил лично проводить расследование всех преступлений, связанных с ночными клубами. Вчера я созвал совещание руководителей моего Департамента и надеюсь на оживление нашей деятельности, которая будет исходить прямо из моего кабинета. Я собираюсь получить именно те улики, которые необходимы обвинению.

Ванс нетерпеливо достал сигарету и постучал ею по руке.

– Ага, значит, вы собираетесь заменить оправдание виновных – обвинением невинных.

Маркхэма передернуло. Повернувшись в кресле, он свирепо взглянул на Ванса.

– Я не буду притворяться, что не понял вашего замечания, – хмуро сказал он. – Вы опять возвращаетесь к своей любимой теме о несоответствии, о несовершенстве системы улик и дачи свидетельских показаний по сравнению с вашими психологическими теориями и эстетическими гипотезами.

– Совершенно верно, – беззаботно согласился Ванс. – Вы знаете, Маркхэм, ваша чистая стойкая вера в улики и видимые доказательства просто обезоруживает. Перед ней я буквально цепенею. Я весь дрожу при мысли о невинных жертвах, которых вы собираетесь загнать в угол. При вас скоро станет опасно просто появиться в каком-нибудь кабаре.

Маркхэм молча курил некоторое время. Несмотря на резкость, проскальзывавшую иногда в спорах между ними, в их отношении друг к другу не было ни тени враждебности. Их дружба продолжалась с давних пор, и, несмотря на несходство характеров и резкое различие во взглядах, дружба эта основывалась на глубоком взаимном уважении.

Наконец Маркхэм заговорил.

– Почему такое полное отрицание вещественных доказательств? Действительно, иногда они себя не оправдывают, но чаще всего ведут к нахождению виновного. В самом деле, Ванс, один из наших крупных авторитетов в юриспруденции показал, что улика это самое неопровержимое доказательство. Прямых доказательств: таких, как поимка преступника на месте, у нас никогда не бывает. Если бы суды полагались на них, подавляющее большинство преступников было бы на свободе.

– Я нахожусь под впечатлением, что это большинство всегда умело пользоваться своей неограниченной свободой.

Маркхэм не обратил внимания на это замечание.

– Возьмем такой пример: десяток взрослых людей видят птицу, бегущую по снегу, и заявляют, что это цыплёнок. В то же время птицу видит ребенок и утверждает, что это утка. Они рассматривают птичьи следы на снегу и убеждаются по перепончатым лапам, что следы оставлены уткой. Неужели не ясно, что это была утка, а не цыпленок, несмотря на перевес свидетельских показаний?

– Дарю вам эту утку, – безразлично согласился Ванс.

– С благодарностью принимаю дар, – продолжал Маркхэм/ – Я прихожу к выводу: десяток взрослых видели на снегу человеческую фигуру и под присягой утверждают, что это была женщина, в то время как ребенок настаивает на том, что это был мужчина. Но согласитесь вы теперь признать, что отпечаток мужской ноги на снегу – неопровержимое доказательство того, что это действительно был мужчина, а не женщина.

– Это не совсем так, мой дорогой Маркхэм, – ответил Ванс, вытягивая перед собой ноги, – если только, конечно, вам не удастся доказать, что человек в умственном отношении не выше утки.

– Причем здесь утка? – нетерпеливо спросил Маркхэм. – Ум не определяет форму и размер ноги.

– И утки, без сомнения, не определяют. Но у человека ум прекрасно может воздействовать, и часто так случается, на отпечаток его ног.

– Я что, присутствую на уроке антропологии, а вы – поборник Дарвина, или просто при метафизическом размышлении?

– Оба туманных предмета тут не причем, – заверил его Ванс. – Я просто заявляю об обыкновенных фактах, выведенных из наблюдений.

– Ну хорошо, так в соответствии с ходом вашего рассуждения, будет ли эта улика – мужские следы – указывать на то, что это был чужчина или это была женщина?

– Возможно, ни тот, ни другая, – ответил Ванс, – а может быть, они оба. Такая улика, относящаяся к человеку, обозначала бы для меня, что фигура, прошедшая по снегу, была либо мужчиной в своих собственных ботинках, либо женщиной в мужской обуви, а может быть, это был даже длинноногий ребенок. Короче, для моего абсолютно признающего законы ума это означало бы только, что следы оставлены потомком «гомо сапиенс», нижние конечности которого были обуты в мужские ботинки, – пол и возраст неизвестны. С другой стороны, следы утки я бы склонился рассматривать, бесспорно, как следы утки и больше ничего.

– Я восхищен тем, – заметил Маркхэм, – что вы, по крайней мере, отвергаете такую возможность, как утку, надевшую башмаки садовника.

Ванс помолчал мгновение и заговорил.

– Вся беда с вами, современными Соломонами, в том, что вы пытаетесь привести человеческую натуру к формуле, в то время как в действительности человек, так же как и сама жизнь, бесконечно сложен. Он сообразителен и хитер, он обладает вырабатывающейся веками ловкостью увертываться от закона, он низкое создание, которое даже при нормальном ходе событий в своей никчемной идиотской борьбе за существование инстинктивно и непроизвольно говорит девяносто девять лживых слов на одно слово правды. Утка, не пользуясь ниспосланными свыше благами человеческой цивилизации, является порядочной и честной птицей.