Уильям Айриш - Избранное. Компиляция. Книги 1-20

Их скованность прошла, накатило безволие.

Шон неторопливо забрал свою бляху, накрыл ее обеими руками и подержал так, будто лелея.

— Держите его! — вскрикнул он вдруг и, схватив стул, кинулся к пошатывающейся фигуре, которую Джин пыталась удержать на ногах.

Они усадили Рида между собой, совершенно обмякшего и бесформенного, — ни дать ни взять пальто, сдернутое с чьей-то спины. Голова его запрокинулась, и Шону пришлось поддерживать ее, чего не могла уже сделать шея.

— Это всего лишь игра, — нашептывала Джин ему на ухо торопливым, полным отчаяния голосом. — Это ведь всего навсего деревянное колесо, сделанное на фабрике, в мастерской или где там еще. Ты и сам мог бы сделать такое. Оно ничего не знает. Оно ничего не чувствует. Шарик останавливается здесь, шарик останавливается там.

— Вот, — сказал Шон, — пожалуйста. Посмотрите. Возьмите. — И он всунул в безжизненную, лишенную нервов руку иссохшее свидетельство о рождении.

— Вы возвращаете мне кусок бумаги.

— Это и все, что вы поставили на стол, больше ничего.

— Я поставил свою жизнь. — Его рука дернулась, и часть сухой, хрупкой бумаги, оказавшаяся в ней, превратилась в мелкие кусочки, которые посыпались на пол как конфетти. — Видите? Вот она. Вот что от нее осталось.

Его голова, которую поддерживал Шон, перевесилась вдруг вперед и безвольно легла на стол на подложенную руку. Другая рука повисла до самого пола, сначала слегка раскачиваясь. Затем ее движение прекратилось, как у остановившегося маятника часов.

Джин, будучи не в силах помочь ему, отодвинулась от него и погладила его рукой по согбенной спине. Потом обошла стол и, проходя мимо рулетки, запустила ее колесо, как бы с отчаяния, на прощанье, от нечего делать, в последний раз.

Оно зажужжало, закрутилось и снова остановилось у нее за спиной, как уже не раз останавливалось прежде; только на этот раз никаких ставок на доске не было.

Джин заметила какое-то странное выражение на лице Шона, отчего невольно повернулась и посмотрела на рулетку.

Впервые за весь вечер, теперь, когда игра была закончена, а игрок повержен, колесо остановилось на красном.

Зверски изуродованного, его нашли на тропинке, ведущей в деревню через рощицу. Эта тропа отходила от шоссе у фермы Хьюза и снова выходила на трассу где-то посреди деревни. Трасса здесь делала небольшой поворот, а тропка шла прямо; получалось, что шоссе — это лук, а тропка — его тетива. Вдоль нее сплошной стеной стояли деревья, она вся заросла куманикой, но это был кратчайший путь между двумя точками.

Должно быть, удрав с площадки для представления, где стоял шум и крик, зверь затаился где-то там среди деревьев, и тут на тропке появился ничего не подозревающий мужчина… а об остальном могли поведать следы, оставшиеся на земле.

Даже местные довольно точно прочитали печальную часть истории. Совершенно очевидно, бедняга шел один. Причем направлялся к деревне, а не из нее. Это тоже было в равной степени очевидно. Потому что в деревне все уже знали, кто бродит на свободе в тех местах, и никто не осмелился бы отправиться в одиночку по такой тропке. Он явно еще ничего не слышал, значит, не уходил из деревни, а направлялся к ней.

Молва распространилась с молниеносной скоростью, и Моллой, вместе с большей частью населения Тэкери, во всяком случае мужской его половины, оказался на месте через десять минут после того, как его нашли.

Там, где он лежал, было светло как днем — до того ярко горели факелы. Пожалуй, даже чересчур ярко, если учесть, что они должны были высветить. Зрелище предстало жуткое. Те, что прибежали первыми, тут же попятились назад, чтобы отдышаться.

Можно было лишь сказать, что перед ними мужчина и какого цвета у него волосы, — ничего более определенного. Он, что называется, оказался вымазанным дегтем и вываленным в перьях, только дегтем послужила его собственная кровь, а перьями — листья и ветки. Очевидно, сопротивляясь, он катался по земле.

Судя по всему, схватка шла по кругу. Там, словно каким-то плоским колесом, осью которого был он, оказались вытоптаны кусты и разворочена земля.

Люди кругом втихомолку отплевывались, а некоторые даже опасались, как бы их не вырвало.

На значительном расстоянии от этого места нашли кусок ткани. Возможно, он зацепился за коготь и зверь протащил его, а потом он отцепился. Ткань пропитала засохшая кровь. Не его кровь. Кровь, которая пролилась гораздо раньше и уже порыжела.

Кто-то наконец опознал его. От него почти ничего не осталось, и все же его узнали.

— Это Роб Хьюз, — сказал он. — Вот золотая коронка сбоку. Видите, как она подмигивает, когда подносишь факел к лицу? Он поставил ее в прошлом году и все ею хвастался. Я сам видел, как она поблескивала, когда он, бывало, открывал рот, чтобы погасить спичку, после того как раскуривал трубку. Ну-ка, проведите еще разок факелом у лица. — Рот и так был широко раскрыт в застывшем смертельном оскале, открывать его шире не было необходимости. — Видите, как она блестит? Видите?

Другие закивали:

— Да, это Хьюз.

— Хватит, — отрезал Моллой. — Прекратите.

Им хотелось разглядывать коронку бесконечно долго.

Несколько человек вызвались пойти и сообщить новость его жене. Моллой отправился с ними по чисто профессиональным причинам. Здесь, на земле, от человека почти ничего не осталось, чтобы о нем можно было что-то узнать, зато там, дома, кое-что наверняка имелось, во всяком случае не меньше, чем здесь.

— Они десять лет жили как кошка с собакой, — заметил один по пути туда.

— Дрались втихаря, за закрытыми дверями, — добавил другой.

— Тогда как же об этом узнавали люди? — весьма резонно поинтересовался Моллой.

— После очередной драки на ней каждый раз оставались отметины. У нее постоянно имели место «несчастные случаи» дома. Сроду еще не видел женщины, на которую бы падало столько разных вещей или которая бы столько спотыкалась о ведра и потом хромала…

— Ш-ш-ш, — тихонько предупредил кто-то. Не из уважения к мертвому, а потому, что они уже приближались к живой. В окне горел свет.

Она открыла дверь; и они четверо — кроме Моллоя было еще трое — неловко протолкались в комнату, сняли и принялись крутить в руках шляпы. Причем все будто языки проглотили. Кроме разве что Моллоя: он и не собирался говорить, он просто хотел понаблюдать.

Ей было за пятьдесят, высокая худая женщина, холодная и вся будто стальная. Словно ее плавили в плавильном тигле ненависти и все мягкие части оплавились и сгорели.

Ей пришлось заговорить первой, как часто делают женщины в трагедиях.

— Что-то случилось? — безучастно поинтересовалась она.