Николай Псурцев - Несколько способов не умереть

В приемной весело и призывно почмокал губами и подмигнул некрасивой, широконосой секретарше Нине и, получив в ответ осуждающий взгляд, громко расхохотался.

В комнате улыбка в одночасье сбежала с его губ. Лицо словно высохло, омертвело. Он ощутил, как натянулась кожа на скулах, на подбородке. И ему захотелось выть, как бездомному, никому не нужному псу. И он не сдержался и рыкнул разъяренно и, наклонившись над столом, двумя руками снес все с него на пол; грузно обвалились папки, дробно простучали по полу карандаши и ручки; накренилась и не торопясь стала заваливаться настольная лампа; радуясь полету запорхали в воздухе бумаги. А вслед загромыхали, ударяясь об пол, ящики, которые он осатанело выдвигал и с наслаждением грохал об пол. А потом он устал и долго сидел на стуле, а потом пошатываясь вышел из кабинета и, лягнув за собой дверь, сгорбясь, зашагал по коридору.

Город встретил гомоном и суетой. И жарой. Но ослабевший уже, притомившийся от дневной неудержимости своей. На очереди был вечер, и посланец его — легонький, стеснительный, но настойчивый, прохладный ветерок — неторопливо и методично уже отгонял духоту. Гомон и суета вывели Данина из оцепенения, а игриво тронувший горячее лицо ветерок помог привести мысли в порядок. Насколько это было возможно, конечно, потому что голова была тупая и тяжелая, и думалось с трудом, и Вадиму чудилось, что он даже слышал, как шуршат мысли, не без усилий выстраиваясь ровным рядком. Можейкин с ними заодно. Теперь это ясно. Сначала информация о фотографиях, потом реакция Сорокина на его имя. Но почему? Что Можейкина связывает с ними? И вообще, кто же они? И что им нужно? И когда все это кончится? Это были первые вопросы, которые Вадим задал себе, когда в тенистом, притихшем к вечеру переулке отыскал лавочку и, кряхтя, опустился на нее. Но как ни силился, как ни пытался, как ни прикидывал все так и эдак, так и не ответил на них. Все было непонятно и запутанно. «А почему это я спрашиваю себя? — вяло подумал Вадим. — А почему бы мне не спросить… — он вдруг выпрямился, как охотничья собака, завидев дичь. — Почему бы не спросить Можейкина?!»

И вот он уже в телефонной будке, и пальцы, срываясь, крутят железный диск. И вот, лихорадочно постукивая ногой, он нетерпеливо ожидает, когда же наконец прервутся монотонные, безучастные гудки и любезный голос ответит: «Слушаю!»

— Слушаю!

— Это Данин.

— Рад, безмерно рад. Как самочувствие? Как настроение?

— В норме…

— А у нас несчастье, — Можейкин громко всхлипнул, будто чихнул.

— Я в курсе, — сказал Данин. — Куда вы сс дели? Убили?

— Что-о-о?!

— Труп-то вывезли из города? Или он все еще под кроватью подгнивает. Посмотрите, там он еще или нет. Я подожду.

— Да как вы… Да как… — Можейкин захлебывался, как утопающий. — Негодяй!

— Да будет вам, — усмехнувшись, сказал Данин. — Уж передо мной-то не разыгрывайте идиота. И попробуйте ответить на три вопроса. Если не ответите, я приеду и вытрясу из вас ответы лично. Первый. Что вы делали с женой у Спорыхи-на?..

— Второй. Кому и зачем вы сообщили, что мне в милиции предъявляли фотографии предполагаемых преступников? Третий. Какую цель преследовали, когда попросили Сорокина уволить меня с работы? Перестраховались?

— Глупец, — после паузы сказали в трубке, голос показался Вадиму чужим, жестким, чуть брезгливым. Несомненно, это был голос Можейкина, но совсем не того, которого Вадим знал раньше. — Мне жаль вас, — Совсем тихо произнес Можейкин, и тотчас заныли в трубке беспокойные гудки.

— Сволочь! — выругался Вадим и полез за монеткой. Но бесполезно. Трубку не брали. — Сволочь! — болезненно дернув щекой, повторил Вадим.

Ехать к нему? Не откроет. Вадим скривился и сплюнул.

Машинально он полез за сигаретами и, вынув уже пачку, стал похлопывать себя по карманам в поисках спичек, но, обнаружив их, извлекать не стал, потому что какое уж тут курение, когда рот такой сухой, что язык липнет к нёбу. Оказывается, это не просто литературный образ, а на самом деле так бывает — язык действительно липнет к нёбу. Вадим сунул пачку обратно, привычно заложил руки в карманы брюк, нахмурился, свел плечи, как обиженный ребенок, и побрел по переулку. На углу торговали квасом. Но не из бочки, а из ларька, там, внутри, вместо бочки стоймя были приспособлены баллоны, похожие на небольшие морские торпеды или авиационные бомбы. Ныне все больше из ларьков торговали квасом. И это было не так живописно, как-то буднично и обыкновенно. Желтобокие бочки всегда радовали глаз, а ларьки и не замечаешь-то толком. Очередь была небольшая, и Вадим встал, а то вот так походишь еще, и, когда доберешься до дома, язык от нёба руками придется отрывать. Дородная женщина в белой панамке над пористым рыхлым лицом, наклонившись, поила из крышки от бидона деловитую хитроглазую собачку. Лакая квас, та аж захлебывалась от удовольствия. Вадим видел, каких усилий пожилой женщине требовалось, чтобы стоять вот так, согнувшись, но она героически выдерживала эти муки, только лицо чуть исказила гримаса напряжения. «И не породистая даже, — грустно усмехнувшись, подумал Вадим. — Самая натуральная дворняжка. Маленькая, худенькая, хвостик крендельком, а, гляди ж, как ее любят, сколько испытаний претерпевают». В окошке ларька проворно мелькали багровые руки продавщицы. За стеклом, уставленным пачками сигарет, ее саму не было видно, и казалось, что руки принадлежат ларьку, что это не просто ларек, а ларек-робот. Вадим сунул три копейки этим рукам и поежился — так явственно он представил, что это не человеческие руки, а только очень похожие на них искусственные.

Квас был холодный и вкусный. И терпкий, и невозможно было от него оторваться. Широколицый, плечистый парень в майке с поблекшим олимпийским мишкой тоже никак не мог оторваться от кваса, только пил он не из кружки, а прямо из бидона. Кадык у парня ритмично елозил туда-сюда, и в горле утробно булькало. Парень оторвался от бидона, восторженно посмотрел на Вадима и сказал, выдыхая: «Квас — класс, особливо после этого дела!» — и заговорщически подмигнул. Вадим вежливо улыбнулся и поставил кружку на прилавок. Он не сделал еще и двух шагов от ларька, как вдруг ему стало не по себе, показалось, будто кто-то осторожно провел по затылку. Он резко обернулся. Парень, прищурившись, внимательно смотрел на него. Через мгновение, спохватившись, опустил глаза, лязгнул крышкой, закрывая бидон, и пошел по переулку.

«Я схожу с ума, — подумал Вадим, холодея, — мания преследования. Скоро начнут мерещиться террористы из красных бригад с динамитом под мышками». Но шутка не помогла, ощущение неудобства не проходило. Чудилось, что за ним наблюдают. Вадим провел двумя руками по лицу, глубоко вздохнул и двинулся, дальше. На улице Гоголя его любезно втянул в себя людской поток. Среди занятых своими мыслями, сосредоточенных людей он немного успокоился. Шагая к ближайшей остановке, он несколько раз оглянулся, но никого, кто бы мог наблюдать за ним, не заметил. Но почему же тогда так напряжена спина? Почему по затылку бегают колкие мурашки? Домой идти расхотелось. Да и что делать в пустой тихой квартире. Хорошо бы сейчас кому-нибудь поплакаться. Безалаберно и бессвязно выложить все, что наболело, все, что мучит, услышать доброе слово в ответ, увидеть участие в глазах, пусть мимолетное, пусть не совсем искреннее, но участие. Он остановился возле телефонной будки. Весь день будка пеклась на солнце, и теперь в ней словно застыла полуденная жара. Кому позвонить? Вадим вынул записную книжку, полистал ее. Вон сколько телефонов, а звонить некому. Женьке? Глупо. Володьке, школьному приятелю, у него своих проблем хватает, третьего родил. Наташе? Он не знает ее телефона. Да и зачем? Этому? А может, этому? А может, этой? А? Кому? Сколько приятелей, приятельниц, а будто и нет их вовсе. Чья вина? Жизнь такая суетливая, деловая? Или им всем просто наплевать друг на друга? Но с кого-то ведь это началось? С них? С него? Почему он в последнее время думает об этом? Мимо будки спешно с достоинством прошествовал высокий худой милиционер. Капитан. А в каком звании Уваров? Вот напасть, опять этот Уваров! И Вадим почувствовал, как жаром, большим, чем в будке, полыхнуло лицо, и он ударил с силой по стеклу. Несколько прохожих удивленно повернулись к нему. Данин спрятал книжку, достал монетку и принялся набирать номер.