Андрей Воронин - Слепой. Я не сдамся без боя!

Именно поэтому, увидев иглу, он испугался. А испугавшись, ударил татарина намного сильнее и резче, чем собирался. Фархад коротко вякнул, откинулся назад и с деревянным стуком ударился затылком о дверную раму. Глаза его устало закрылись, он обмяк, выпустив из безвольно разжавшейся ладони шприц с погнутой иглой. Шприц был полнехонек: кажется, татарин не успел надавить на поршень. Это было очень хорошо: Глеб не смог бы чувствовать себя спокойно, зная, что эта дрянь размазана по его коже и, быть может, потихонечку его отравляет, всасываясь в кровь через капилляры.

Да знать бы еще, что это за дрянь!

Глеб Сиверов не напрасно испугался иглы. Одно из самых первых его дел было связано с поиском и уничтожением некоего психотропного препарата, разработанного в одной из секретных лабораторий министерства обороны только что приказавшего долго жить СССР и вывезенного из страны компанией предприимчивых безработных химиков во главе с некогда курировавшим работу лаборатории офицером КГБ. Между собой химики называли данное вещество «препарат „зомби“»; название говорило само за себя, и Глебу вовсе не улыбалось испробовать действие чего-нибудь похожего на собственной шкуре.

Фархад мирно дремал в углу кабины. Глеб пощупал у него пульс. Пульс оказался в норме; вообще, если не считать наливающегося цветом спеющей сливы кровоподтека на подбородке, выглядел он, как огурчик. С досадой подув на костяшки пальцев, которые от испуга и неожиданности опять ухитрился сбить в кровь, Слепой достал наручники и сковал запястья поверженного противника таким образом, что те оказались у него под коленями.

Человеку, не до конца утратившему гибкость позвоночника, ничего не стоило бы освободиться из этого унизительного и неудобного положения. Но — лишь при наличии двух непременных условий: для этого надо было находиться в сознании и располагать достаточным количеством свободного пространства, чтобы как можно ниже наклониться вперед. В тесной кабине грузовичка сделать это было довольно затруднительно, да и Глеб собирался вернуться за руль раньше, чем пленник придет в сознание. И потом, далеко ли он убежит со скованными руками? Ответ: до первого постового милиционера. А если у него все-таки хватит ума, хитрости и сноровки ускользнуть, невелика потеря: не позднее, чем через год, все равно попадется, причем не на терроризме, а на каком-нибудь мелком уличном грабеже. И про Юнусова этот слизняк, все время норовящий выгнуть пальцы веером, не может сказать ни словечка сверх того, что Глебу известно и без него, так что — пусть бежит, если сумеет.

«Честно говоря, — подумал Глеб, — было бы гораздо проще, если бы он взял и как-нибудь сам тихонечко помер. Нет человека — нет проблемы… Или вкатить ему то, что он собирался вкатить мне? Типун вам на язык, доктор Менгеле, как сказал бы Федор Филиппович…»

Все эти размышления заняли времени не больше, чем понадобилось, чтобы защелкнуть на запястьях согнутого пополам татарина вороненые стальные браслеты. Глеб подобрал шприц, осторожно, двумя пальцами, снял с него и выбросил за окошко согнутую иглу, отыскал в кармане у Фархада зеленый полупрозрачный колпачок, надел его на носик шприца и бережно спрятал шприц в карман. Возможно, это был секрет Полишинеля, но Глеб Сиверов этого секрета не знал, и ему было интересно, чем именно его собирался накачать закадычный корешок из далекой Казани.

Помимо колпачка от шприца, сигарет и прочего мелкого мусора, Глеб обнаружил в кармане у татарина заточку — если не точь-в-точь такую же, как та, что мерещилась ему ночью, то весьма и весьма на нее похожую.

— Я вас умоляю, — пробормотал он, борясь с внезапно возникшим неприятным чувством неуверенности в собственной правоте, и сунул заточку под сиденье.

Затем он вынул из замка зажигания ключи и под моросящим дождиком направился к заднему борту с твердым намерением быстро, но основательно пошарить в кузове.

Докурив четвертую подряд самокрутку до самого основания, так, что обожгло губы, Макшарип Сагдиев все же заставил себя покинуть стоящий у окна в кухне табурет и пойти собирать вещи. Идя по коридору, он слегка покачивался и вполголоса напевал себе под нос какую-то песенку, не то вообще не имевшую слов, не то состоявшую из пары бесконечно, раз за разом повторяемых междометий. Он курил анашу уже много лет — сколько именно, он не вспомнил бы даже под дулом автомата, — и давно к ней привык, но это вовсе не означало, что она перестала оказывать воздействие на его организм.

Вещей у него было — кот наплакал, воробей нагадил. За годы — да что там годы, десятилетия! — войны Макшарип переправил родне в Дагестан сумму, произнести которую вслух просто не поворачивался язык, настолько она была велика. Родне Макшарипа крупно повезло: он не только аккуратно пересылал им все деньги, оставляя себе лишь мелочь на карманные расходы, но и оставался в живых достаточно долго для того, чтобы заработанная им ценой своей и чужой крови сумма действительно стала достойной упоминания. Сам же он ничего не имел, да, пожалуй, ни в чем и не нуждался, кроме пакетика с сушеной коноплей в одном кармане и пачки папиросной бумаги — в другом.

Сейчас, когда горький дым почти превратил мечту в реальность, а сон — в явь, Макшарип верил, что у него действительно все еще может быть хорошо. Чем он хуже других, в конце-то концов? Уж не тем ли, что не прятался за чужие спины? И с Залиной у него все со временем сладится — почему бы и нет? Он еще не стар, но уже и не так молод, чтобы не понимать, что в этой жизни главное, а что — так, шелуха, мусор. А главное в жизни — покой, уважение и дети, которые продолжат тебя в веках…

В его одурманенной голове родилась фантазия: ему показалось, что он успел переброситься с Залиной парой словечек, и они условились встретиться дома, в Дагестане, — и он немедленно свято уверовал в эту навеянную сушеной травой иллюзию. Он даже забыл, что путь на родину ему заказан, что его там поджидают не только оперативники ФСБ и милиция, но и множество кровников, которыми он обзавелся за долгие годы кровопролития.

Складывая в тощую сумку немногочисленные личные вещи, Макшарип монотонно мычал, уверенный, что поет песню о красоте родных гор, о гордой доблести мужчин и яркой, ослепительной, как удар молнии в ночи, красоте женщин. Потом у песни появился музыкальный аккомпанемент, и дагестанец далеко не сразу осознал, что это не музыка сфер и не ветер, поющий в расселинах скал, а всего-навсего дверной звонок.

К тому времени, когда этот простой факт пробился, наконец, сквозь окутавший его сознание дым «афганки», в дверь уже не звонили, а стучали — сначала кулаком, а затем, судя по грохоту, и каблуком.