Андрей Воронин - Спецназовец. За безупречную службу

Из-за почти комической внешности, смешливого характера и чуть ли не по-деревенски простецких манер мало кто в городе воспринимал Бурундука Мамалыгина всерьез, а многие, особенно при первом знакомстве, только диву давались: и как такому клоуну могли доверить ответственную должность?

Те, кого это интересовало, знали, что до прихода на «Точмаш» Бурундук служил в каких-то войсках — одни, ссылаясь на его собственные слова, утверждали, что в ПВО, а другие, якобы почерпнувшие информацию из того же источника, говорили, что в РВСН, — и будто бы дослужился до майора. Расхождения в биографических данных никого не настораживали — в первую очередь, потому, что это никому не было всерьез, по-настоящему интересно, как не был интересен и сам Бурундук.

Некоторые (неважно, кто именно) все-таки им интересовались — не как человеком, разумеется, а как должностным лицом, занимающим ответственный, ключевой пост на очень любопытном, с какой стороны ни глянь, предприятии. Этих корыстно любопытствующих господ неизменно постигало горькое разочарование: пытаясь разобраться в деталях биографии Андрея Мамалыгина по кличке Бурундук, все они рано или поздно убеждались, что есть сведения, которыми военкомы не делятся ни с кем и ни за какие деньги — в основном, потому, что сами этими сведениями не располагают.

И лишь очень немногие не подозревали и не догадывались, а точно знали, что веселый Бурундук обучен вещам, о которых среднестатистический российский обыватель имеет лишь самое общее и притом весьма смутное представление. И не просто обучен, а ничего не забыл, по-прежнему пребывает в превосходной форме и еще может сильно удивить любого, кто, обманувшись его безобидной наружностью, вздумает проверить на прочность систему безопасности завода.

Именно так, если бы его сильно попросили, а он бы вдруг взял да и согласился, вкратце рассказал бы о себе сам Бурундук. Еще сегодня утром он был уверен, что этот в меру туманный и уклончивый рассказ не содержит в себе ничего, кроме правды — разумеется, далеко не всей, потому что рассказать о себе все, до самого донышка, он не имел ни желания, ни права. Есть такой зверь, называется — подписка о неразглашении; кроме того, на свете полным-полно вещей, о которых людям лучше не знать.

Но лгать о себе ему было незачем — достаточно было просто кое о чем помалкивать. И еще сегодня утром он действительно считал, что возглавляемая им служба безопасности работает, как часы, и надежно гарантирует завод как от нежелательных проникновений извне, так и от попыток нечистых на руку сотрудников что-нибудь вынести за территорию предприятия.

Наверное, так оно и было — особенно в той части, которая касалась расхищения персоналом материальных и интеллектуальных ценностей. И, лежа на замусоренном, скользком от крови полу за наспех сооруженной из перевернутых лабораторных столов баррикадой, Бурундук между делом размышлял о том, что своей добросовестной работой сам накликал беду. Говорят, от любви до ненависти один шаг; говорят также, что грань между идеальной красотой и окончательным, доведенным до совершенства уродством тонка и неуловима. Поляки по этому поводу выражаются проще: «Цо занадто, то не здрово», что в переводе на русский означает: слишком хорошо — уже нехорошо.

Вот простой пример: копилка. Стоит себе где-нибудь на полке, у всех на виду, глиняная свинья или, там, кошечка, или еще какая-нибудь ерунда, служащая весьма сомнительным украшением интерьера. Но смысл ее вовсе не в эстетической ценности, а в том, что внутри нее деньги. Это самый простой и понятный всем и каждому пример, потому что деньги нужны всем. Искушение потихонечку, тайком от всех, запустить руку в копилку и прикарманить хотя бы малую толику ее содержимого может быть сильнее или слабее, но человек несовершенен, сатана не дремлет, и оно, это искушение, присутствует всегда. Потому-то копилка так и устроена, что взять деньги, не разбив симпатичную глиняную хрюшку вдребезги, невозможно.

Если тебе дорога хрюшка, не клади в нее деньги. Если постоянно нуждаешься в мелочи на карманные расходы, не заводи копилку. А если тебя посадили внутрь большой копилки и велели охранять то, что в нее набросал кто-то другой, — ну, тогда, приятель, ты попал, причем по полной программе.

Он закупорил все дыры, законопатил все щели, чуть ли не загерметизировал завод, как колбу электрической лампочки. Он просто не мог поступить иначе, потому что добросовестно относился к работе, которая в противном случае просто не имела бы смысла. И именно потому, что из вверенной его попечению копилки ничего нельзя было потихонечку вытряхнуть, кто-то, потеряв, наконец, терпение, взялся за молоток.

А хорошо спланированный и профессионально произведенный рейдерский захват — это, братцы, такая штука, против которой даже усиленная заводская охрана так же эффективна, как легкий кевларовый бронежилет против фугасного снаряда. Или как покрытая глазурью шкура фаянсовой хрюшки против килограммового молотка: трах, и вдребезги.

Лежа на боку в луже собственной крови, он выщелкнул из рукоятки пистолета пустую обойму и вставил взамен нее полную. Это была его вторая и последняя обойма; впрочем, он и не рассчитывал, что сможет вечно отстреливаться от двух десятков обученных, вооруженных до зубов профессионалов. А в том, что против него играют настоящие профи, Бурундук не сомневался: уж очень ловко, прямо как в кино, они работали. Картинка со всех, сколько их насчитывалось на территории, следящих камер была, помимо всего прочего, выведена и на монитор, что стоял сбоку на его рабочем столе. Он давно выработал привычку время от времени поглядывать на этот монитор, проверяя, все ли в порядке, и все-таки заметил нападавших слишком поздно, когда юркие черные фигурки в спецназовских трикотажных масках уже ручейками разбежались по всему заводу. Оказанное пятью находившимися на дежурстве охранниками сопротивление не стоило упоминания; насколько мог судить Бурундук, никто из них серьезно не пострадал, и это был один из двух утешительных моментов, которые виделись ему во всей этой поганой, дьявольски неприятной истории. Более того, это был главный утешительный момент и, пожалуй, единственный, о котором он мог с уверенностью сказать: да, так оно и есть, охрану нейтрализовали мягко, без стрельбы, ножей, удавок и прочего членовредительства.

Он дослал в ствол «Стечкина» патрон, осторожно, без стука, положил пистолет на замусоренный бумагой и битым стеклом кафельный пол, сдернул с шеи галстук и, перевернувшись на спину, чтобы получить возможность действовать двумя руками, наложил жгут на простреленное бедро. Левая штанина до самого низа пропиталась кровью, нога онемела, перестала слушаться и тупо ныла, как больной зуб. Она воспринималась как мертвый посторонний предмет и уже не помогала, а, напротив, мешала двигаться, потому что оказалась дьявольски тяжелой, прямо как сырое еловое бревно. Потуже затянув жгут, он вытащил из-под ремня подол рубашки, поднатужившись, оторвал от него длинную полосу и кое-как, прямо поверх набрякшей красным штанины, забинтовал рану.