Андрей Воронин - Спецназовец. За безупречную службу

Выбор продуктов в магазине был не ахти, и Николаю Ивановичу при всей его непривередливости пришлось-таки поломать голову, составляя свое походное меню. Пока он этим занимался, набежавшая откуда-то ребятня затеяла вокруг его машины игру в снежки. Поскольку на улице было без малого минус двадцать, снег лепился плохо — вернее сказать, вообще никак не лепился, — и пацаны использовали в качестве метательных снарядов смерзшиеся комья, один из которых на глазах у Камышева с тупым лязгом отскочил от крыла джипа. Николай Иванович побросал в корзинку первое, что подвернулось под руку, и заторопился к кассе. Он не предъявлял завышенных требований к внешнему виду своего авто и не хватался за сердце при виде царапины на бампере: машина должна ездить, все остальное — просто пыль в глаза. Но перспектива лишиться ветрового — да пусть себе бокового или даже заднего, хрен редьки не слаще — стекла и проехать семьсот верст с ветерком по двадцатиградусному морозу ему, мягко говоря, не улыбалась. Тем более что ребятня, если приглядеться, была не такая уж и ребятня — подростки в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет, вполне способные при удачном попадании превратить эту предполагаемую перспективу в суровую реальность. Вот тогда-то точно придется возвращаться к сестре и сидеть у них с Мойшей на шее, пока местные левши и кулибины не вставят разбитое стекло…

К тому моменту, когда Камышев с пакетом в руке вышел из магазина, боевые действия вокруг его машины еще не прекратились. Какая-то случайная тетка, закутанная до полной невозможности на глаз определить ее возраст, издалека грозила участникам перестрелки хозяйственной сумкой и выкрикивала бессвязные угрозы и предупреждения, из коих следовало, что ее тоже волнует судьба попавшей под беглый перекрестный огонь иномарки. Тетку благополучно игнорировали: реальной, непосредственной опасности она не представляла, а прерывать веселую забаву никому не хотелось.

Силы воюющих сторон были неравны: четверо против двоих. Один из этих двоих укрылся от града ледяных обломков за машиной, время от времени высовываясь, чтобы сделать ответный бросок, а другой и вовсе ухитрился залезть под днище и выглядывал из-за переднего колеса, пряча голову всякий раз, когда смерзшийся снежный ком отскакивал от покрышки или разлетался вдребезги, ударившись о стальной обод.

— Брысь, — негромко скомандовал Николай Иванович.

Банда бросилась врассыпную — несомненно, из уважения. Непонятно было только, что именно они уважают: право собственности или силу, которую мог применить к ним взрослый, крепкий мужчина в армейском бушлате. Последнего из них, того самого, что сидел под машиной и немного замешкался, выбираясь оттуда, Камышев нацелился, было, проводить напутственным шлепком по мягкому месту, но пацан увернулся с ловкостью, говорившей если не о наличии у него на затылке еще одной пары глаз, то, как минимум, о немалом опыте.

Забросив полупустой пакет на сиденье справа от себя, Николай Иванович забрался за руль и запустил двигатель. Мимо, тарахтя, как колхозная молотилка, медленно прокатился сине-белый «уазик» ППС — возможно, тот самый, что едва не переехал генерала неделю назад, в тот недоброй памяти вечер, когда родной город так неласково с ним поздоровался. Глядя в зеркало, Камышев заметил, что сидящий рядом с водителем мордатый мент, повернув голову, внимательно уставился на его машину, и с трудом подавил желание сделать в ту сторону неприличный жест: накося, выкуси! Руки у вас коротки, а скоро вам эти руки и вовсе с корнем вырвут, чтоб не воровали… Тоже мне, блюстители порядка, законные представители власти!

Он включил заднюю передачу, выбрался, хрустя смерзшимися комьями, из сугроба, переключил скорость и направил машину к выезду из города. Вскоре ему пришлось снова забраться левыми колесами на заснеженную обочину, чтобы обогнать по-хозяйски ползущий по самой середине дороги сине-белый «бобик». Ментовская тарахтелка даже не подумала посторониться, и, проезжая мимо, Камышев снова увидел, как водитель и пассажир, одинаково повернув головы, смотрят прямо на него. Ему показалось, что на заднем сидении тоже кто-то есть, но вглядываться он не стал: ну, есть и есть, ему-то что за дело? Баб, небось, катают. Или каких-нибудь своих дружков — может, даже тех самых, с моста…

Вид полицейской машины вызвал не самые приятные воспоминания, а те, в свою очередь, всколыхнули злость, которая за эту неделю успела отстояться и осесть, как оседает глиняная взвесь на дно глубокого колодца. Встреча с уличными грабителями — обыкновенная, широко распространенная неприятность, которая может произойти с любым человеком в любой точке земного шара. Жалко было именных часов, да и контуженая голова вызывала некоторые опасения; все остальное можно было с чистой совестью списать на мелкую, нелепую неприятность: поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся — гипс… Да, вот именно, списать и забыть — с кем не бывает! Но вот предводитель местных ментов, подполковник Сарайкин, разозлил генерала Камышева всерьез. Экая, прости господи, скользкая сволочь! И слова говорил, вроде, правильные, и разобраться обещал, и заявление принял как положено, а у самого глаза так и виляют, так и бегают из угла в угол, и никак в них не заглянуть — ускользают, как намыленные!

Как любой по-настоящему хороший командир, Камышев был неплохим психологом, отлично разбирался в людях и превосходно видел, что во время их беседы подполковник врал, как сивый мерин — и насчет того, что во всем разберется, и насчет того, что кличку «Зуда» слышит впервые в жизни, и насчет всего прочего, кроме, разве что, своей фамилии, имени-отчества, должности и звания. Да он и не особо напрягался, стараясь придать своему вранью хотя бы видимость правдоподобия — возможно, по скудости ума полагал себя великим хитрецом и большим актером, а скорее всего, просто не считал нужным усердствовать: чего там, и так сойдет! Он чувствовал себя полновластным хозяином — как города, так и текущей ситуации, — и даже не пытался это скрывать. Выказывая в отношении генерала ФСБ и героя боевых действий на Кавказе надлежащий, хотя и явно притворный, пиетет, он при этом не забывал корчить из себя благодетеля: вот видите, мы во всем разобрались и отпускаем вас с миром, а могли ведь и не отпустить! Как говорится, отсутствие у вас судимостей — не ваша заслуга, а наша недоработка. Еще пара-тройка дней непрерывных допросов, и ты, голубчик, как миленький подписал бы чистосердечное признание во всех эпизодах, которые тебе предъявили. Да еще и придумал бы что-нибудь, лишь бы оставили в покое, дали отлежаться на голых нарах…

Вспомнив о допросе, Камышев оторвал от баранки левую руку и потрогал кончиками пальцев скулу. Боль давно прошла, как и синяк, но ощущение унижения осталось: сопливый лейтенантишка, вряд ли нюхавший порох где-либо, кроме служебного тира, посмел ударить его, боевого офицера, по лицу, и не один раз. Двое держали его, прикованного наручниками к железному стулу, за плечи, а третий обрабатывал — сначала голыми руками, потом резиновой дубинкой, потом снова руками… Крови Николай Иванович не боялся — ни своей, ни чужой, — и ничуть не обольщался по поводу того, что такое допрос пленного в полевых условиях. Но он был не пленный, а законопослушный гражданин России, обратившийся за помощью к блюстителям порядка. А что до полевых условий, то он твердо положил себе их организовать для господ ментов — хоть с помощью друзей на Лубянке, хоть без нее, самостоятельно.