Алексей Биргер - Тёмная ночь

Высик прислушался, перед тем, как стопарик опрокинуть. Этот самый Окуджава запел как раз:

Высик застыл, почти оцепенев слушал. И само имя, и даже то, что эта Мария из песни тоже была медсестрой, в годы войны… Дух захолонуло, и так ярко всплыло все упущенное, утраченное, несбывшееся. Эта яркость зачеркнутых воспоминаний причинила такую боль, что захотелось Высику найти в Окуджаве какие-нибудь недостатки — чтобы боль уменьшить, заглушив придирками…

Он хлопнул стопку, перевел дух.

— Душевно, — сказал Высик. — Почти как Марк Бернес поет, а? Хотя… с Вертинским не сравнить. У Вертинского красивее.

— Красивее?..

— Ну да. Сами ж понимаете. Там и танго, сингапурское с палестинским, и бразильский крейсер, и все у него… в красочном, сияющем мире таком существует. И даже когда он про войну поет, или про степь молдаванскую, или про зимний терновник на холодном ветру, все равно, будто тебя самого в иной мир уносит. Хотя чувства — твои, правдивые. Но ты с этими чувствами будто на свободу вырываешься, и за время песни успеваешь пожить так, как, может, никогда без Вертинского не пожил бы. А у этого Окуджавы… Тоже все правильно, тоже, я вот чувствую… то самое. В точку. Но что у него? Дворы, радиолы… Пыль, да. И про огонь… красиво написано, но сразу чувствуется, что огонь в землянке горит, а не в камине.

— А хочется, чтобы в камине горел?

— Да, — кивнул Высик. И запнулся. — Вы ж понимаете, о чем я? Я, может, путано…

— А эти песни, мне кажется, и должны вкрадываться тихо, медленно… Тихой правдой звучать. Вот, вы Бернеса припомнили. Так когда Бернес поет «Темную ночь…» или «Я по свету немало хаживал…» — там тоже все из нашей жизни. Однако ж мы не обижаемся, что слишком просто, а?

Высик еще хмурился, обдумывая, как возразить — он улавливал разницу, но нужные слова не приходили на ум, чтобы эту разницу описать — когда врач добавил:

— Кстати, через два дня и сам Бернес у Петренко будет. Меня приглашали зайти, познакомиться. Может, и споет, для своих. Он же сейчас все концерты отменил на месяц и, вроде, под охраной ходит — угрожали его жизни, что ли…

У Высика все другие мысли мгновенно вылетели из головы.

— Бернес?!.. — повернулся он к врачу.

От врача Высик брел к себе домой в глубокой задумчивости. Придя, он сразу позвонил Шалому.

— Новости есть?

— Есть, командир. Кирзач ушел от засады и самого Штиблета завалил. Если знаешь, кто такой Штиблет.

— Кое-что доходило. По-моему, от тебя же и слышал. Когда это произошло?

— Два дня назад, в Петушках. Милиция ничего не знает. Труп Штиблета тихо схоронили, чтобы лишнего шуму не было. И ты уж их не просвещай.

— Разумеется. Два дня назад, значит?

— Да. Я бы тебе быстрее сообщил, но сам только узнал. И еще одно. Кирзач ранен. В левую руку, выше локтя. Может, и бок задело. Трудно сказать. Больно быстро он смотаться успел.

— Раненый или нет, но он, надо думать, уже в Москве, — мрачно подытожил Высик.

— Или где-то в ближнем Подмосковье залег.

— Но след его напрочь потерян?

— Похоже, да.

— Ладно, будем думать.

— Может, мне прилететь к тебе, командир?

— Не стоит. Завтра перезвонимся.

— Тогда до завтра.

— До завтра.

Высик, шлепнув трубку на рычаг, совсем забылся в размышлениях. Наступал момент, которого он никому не мог доверить, даже полковнику Переводову… Хотя к полковнику Высик проникся глубочайшим уважением. И даже то, что полковник скрыл от него: Бернес побывает в его районе, обязательно побывает, хотя сам Высик излагал полковнику версию, что Кирзач в его районе скорей всего на убийство пойдет… Мог после этого Переводов поделиться с Высиком, мог. Но не поделился. Малость слукавил, можно считать. Что ж, может, все и правильно, по оперативной надобности. Но теперь и Высик мог в чем-то слукавить, о чем-то умолчать. Полное право имел.

Да, но при этом… Предстояло все решать самому — и на все-провсе были лишь одни сутки.

Высик до утра не спал. И врач тоже. Кроме всего прочего, получил он от академика машинописную копию — чуть не под четвертую копирку — большого цикла стихов Пастернака, озаглавленного «Стихи из романа», и про этот роман, к которому относились стихи, уже шла дурная молва, что роман во властях не понравился. Первые грозные статьи в центральных газетах уже мелькнули, и никто не знал, утихнет на этом гроза или пройдет стороной.

Вспомнились почему-то стихи фронтового поэта, написавшего про жизнь а окопах: «…Когда веселый Николай Отрада Читал мне Пастернака на бегу…» Как и большинство поэтов, этот попал в ополчение, а из ополчения почти никто не выжил… Но само чтение стихов Пастернака было обозначением свободы, практически недоступной в мирной жизни — той свободы, ради которой и на передовой можно было оказаться. Как Игорь Алексеевич узнает потом, сам Пастернак в финале романа про это написал — и очень точно — да, про ту свободу, про ту легкость дыхания, которую подарила война…

А пока, сам Игорь Алексеевич чувствовал себя как в окопах, начиная с первых строк, в стихотворении «Гамлет»:

И понеслось, и потекло. Было понятно, что стихи про Магдалину и Христа вряд ли в печать проскочат… Хотя, кто его знает, в наше время качелей. Но почему-то верилось, что сам роман будет издан, и станет ясно, что же это за проза, завершением которой становятся такие стихи…

Врач ничего не сказал Высику об этой подборке не потому, что Высику не доверял — между ним и Высиком доверие существовало полное, еще с самых страшных и тяжелых времен. Просто врач воспринимал Высика человеком антипоэтическим, которому всякие подборки до лампочки. Конечно, Высик сохранил архив Игоря Алексеевича, чтобы архив при аресте не погиб, и очень живо воспринял некогда Бодлера, которого врач продекламировал ему по французски, сразу на русский переведя — но в все это было, так сказать, в пределах личного, в пределах того, что так или иначе непосредственно затрагивало, по биографии, а чтобы Высик, вне непосредственного соприкосновения с личным, как-то отреагировал на стихи, не положенные на музыку — нет, такого просто быть не могло.

Уже подступало утро, а врач все читал.

Шестое, по старому, это девятнадцатое на нынешний лад. Но было уже не девятнадцатое, было двадцать четвертое.