Алексей Биргер - Тёмная ночь

В этом лице было что-то узнаваемое, но Высик не мог сообразить, что именно.

Добравшись до маяка, Высик открыл скрипучую дверь, стал подниматься по винтовой лестнице. Подъем был долгим, очень долгим. На некоторых площадках, где были узкие высокие окна, Высик брал передышку и смотрел в эти окна на панораму хмурого моря и другого мыса, совсем вдалеке, завершавшегося высокой обрывистой скалой. И то ли вправду зеленые огоньки плясали на той скале, почти хороводы водя, то ли это был обман усталых глаз.

Так Высик поднялся до двери в освещенную комнату. Из-под закрытой двери пробивалась узкая полоска света.

Высик отворил дверь — и увидел компанию игроков в карты. Всего их было пять человек, но трое стояли, затаив дыхание, и следили за поединком двоих: Кирзача, в лагерной робе, и сухого сморщенного старичка с хитрым до благодушия лицом. Явно, наступил решающий кон.

И, едва Высик оказался в комнате, старичок оглянулся на него — взгляд старичка пронзил Высика и приковал месту — и шлепнул карту на стол. Кирзач вскочил, опрокинув стул, шарахнулся от стола, с ужасом и недоверием глядя на карту. Теперь старичок смотрел в глаза Кирзачу — так же пристально, как перед этим смотрел в глаза Высику — и Кирзач вскрикнул, закрыл лицо руками и кинулся бежать. Он проскочил мимо Высика, не заметив его, ничего вокруг не видя и не слыша, помчался вниз по лестнице.

А карты взвились в воздух, закружились вокруг троих, безмолвно наблюдавших за игрой, и, когда вихрь карт улегся, в комнате стояли три здоровенные служебные овчарки с оскаленными пастями, и старичок держал все три поводка одной руке.

— Ну? — обратился он в Высику, протягивая ему поводки. — Чего ты ждешь? Догоняй, пока не ушел! Ату его, ату!

Потом был совсем смутный и расплывающийся кусок сна, будто время от времени Высик, во сне, терял сознание, и он осознавал только, что бежит за овчарками, зло рвущимися вперед, в какой-то момент он бежал по болоту, потом все проваливалось, и вот уже он бежит по камням, он спотыкался и едва не падал, но поводок из левой руки не выпускал, в правой держа пистолет наготове, и овчарки тянули и тянули его за собой…

Когда Высик проснулся, он не мог вспомнить, поймал он в итоге Кирзача или нет. Кажется, он стрелял… Но вот попал ли?

А все тело ломило и все мускулы ныли так, как будто он действительно бежал всю ночь, с трудом сдерживая псов, хрипло рвущихся растерзать человека.

Высик с неудовольствием поглядел в зеркало на свое помятое лицо, будто ожидая найти на нем какие-то доказательства реальности своего сна, морскую водоросль на лбу, например, или след болотной грязи на щеке, потом заварил себе крепчайшего чаю и постарался забыть сумасшедший мир, утянувший его в себя сквозь темную ночь.

Высик не сразу отправился в отделение милиции, а сделал крюк и заглянул к некоему Семенихину, жившему в одном из последних деревянных частных домиков, отступавших под натиском пятиэтажек.

Семенихин был одним из тех «хитрожопых», как определял эту породу Высик, которые, поддерживая неплохие отношения с уголовным миром, умудряются снимать с этого свой навар, но от ответственности всегда умудряются ускользнуть, будто угри какие. Пытаться взять его на скупке краденого было гиблым делом, точно так же, как и привлечь за укрывательство преступников. Кирзач у него переночевал — и то Семенихин выкрутился. Мол, я-то что, я ничего, давно Ивана Сергеевича знаю, а что он новых преступлений успел натворить и опять в розыске — понятия не имел, он как свободный человек пришел, проверять ведь не будешь, а если б люди из-за каждого гостя в милицию бегали, проверьте, мол, товарищи дорогие, не объявлен ли случаем мой друг в розыск, так это не жизнь уже была бы, а сумасшедший дом…

Впрочем, Высика он побаивался. И еще больше стал бояться с тех пор, как Высик, мило улыбаясь, сказал ему: «Думаешь, так хитришь, что тебя не поймать? Ловить мне тебя некогда и не с руки, вот и все. А вообще, запомни, у нас на всякую хитрую задницу найдется свой хитрый болт с нарезкой.»

Маленький толстенький Семенихин встретил Высика как родного, но глазки его поросячьи при этом оставались холодными и встревоженными. А иногда начинали так бегать, будто в каждом глазу по крохотному вертлявому мышонку завелось.

— Здравия желаю, товарищ начальник! Чем обязан?

Высик сразу взял быка за рога.

— Слышал, что Кирзач бежал?

Семенихин вздрогнул и побледнел.

— Нет, не слышал… И когда он?..

— Недавно, как понимаешь. Так вот. Предупреждаю. Кирзач теперь — мое личное дело. Появится у нас — не принимать его, убежища ему не давать. Не прошу доносить на него, хотя буду приветствовать гражданскую смелость, если донесешь. Или кто-нибудь другой донесет. Главное запомни и всем передай, у кого, кроме тебя, он может нарисоваться: шутки кончились, если кто его примет, то я все равно об этом узнаю, и тогда, с судом, без суда ли, устрою так, что этот человек проклянет день, когда на свет родился. Ясно тебе?

— Ясно, — пробормотал Семенихин, пытаясь не смотреть на Высика, и все же не в силах отвести взгляд от его глаз. — Товарищ начальник, но я ж объяснял уже…

— Знаю я твои объяснения. И плевал на них. Я тебе жить не мешаю, потому что и ты мне, в общем-то не мешаешь. Иначе… была бы статья, а человек найдется. Что с теми бывает, кто мне мешает жить, слышал?

— Слышал…

— Тогда тем более усвоишь: если кто-то хоть как-то, хоть коробком спичек поддержит Кирзача, я это восприму как личное оскорбление. И очень тяжелое.

— Я… Товарищ начальник, никто вас никогда не оскорбит!

— Будем надеяться, — сказал Высик.

С тем он и направился в отделение.

Там, разобравшись с текучкой, накопившейся за ночь, с мелкими правонарушителями, сидевшими за прутьями зверятника и рассортировав этих правонарушителей — этих двух оформляй на пятнадцать суток, этого гони пинком под зад, пусть только протокол подпишет и обязательство возместить стоимость разбитого стекла, а вот этого мы давно предупреждали, теперь впарим ему небольшую статейку, пусть годик-другой посидит и подумает… — и выслушав доклад о других происшествиях, Высик закрылся в своем кабинете и какое-то время расхаживал туда и сюда.

Решившись наконец, он сел к столу, взял бумагу и ручку и стал писать.

Писалось ему всегда очень непросто. Он мучительно закусывал губу, покачивал головой, подбирая нужные слова, которые не хотели подбираться настолько же, насколько легко они приходили, когда он собственным языком все разъяснял.

Когда он закончил, все его пальцы были в чернильных пятнах.

«Начальнику МУР полковнику Переводову.

Товарищ полковник!

Как человек, лично бравший Пырова-Кирзача, и кое-что знающий о нем, я хочу изложить вам то, что может оказаться полезным при его розыске. Возможно, вам это и не надо, потому что вы и так все это знаете, но я считаю себя обязанным исполнить свой долг.