Ян-Филипп Зендкер - Голос одиночества

Минь Фан заступилась за него на партсобрании, когда секретарь во всеуслышание объявил о бегстве матери и сестры Да Луна в Гонконг. Секретарь говорил, что человека с таким сомнительным классовым происхождением нелишне будет наказать дополнительной рабочей сменой.

Минь Фан и Да Лун стали почти неразлучны. Плечом к плечу сеяли рис в мокрую землю, вместе собирали урожай и полоскали белье на речке. Вместе предпринимали долгие и утомительные походы в город, если что‑то срочно было нужно. Старшая сестра и младший брат – рука в руке.

Она никогда не перебивала его. Терпеливо выслушивала до конца каждое предложение и уверяла, что никуда не торопится. И он верил ей, поэтому со временем стал заикаться меньше.

Потом что‑то изменилось. Он стал обращать внимание на тех, с кем она говорила особенно долго, кого чаще одаривала улыбкой, кому предлагала помощь. Теперь его сердце билось сильнее при ее появлении. Вечером он с нетерпением ожидал ее прихода. Беспокоился, если она где‑нибудь задерживалась по дороге с поля. Наконец он разглядел, что она красива. В этот момент он будто увидел ее впервые. Маленькие ямочки на щеках, когда она смеялась. Лучистые карие глаза. Длинные черные волосы, которые она заплетала в две косы. Сильные руки и ноги, на которых обозначались мускулы, когда она поднимала наполненные доверху корзины. Крепкие груди, которые отчетливо вырисовывались под рубахой, когда Минь Фан наклонялась, сажая рис. Они стояли у Да Луна перед глазами долгими бессонными ночами.

Да Лун и сам не заметил, как влюбился. Не то чтобы безответно, но Минь Фан не спешила. Она то избегала его, то позволяла приблизиться и неловко подставляла щеку для поцелуя. При этом Минь Фан как будто давно ожидала такого исхода дела.

И вот однажды он стал ее любовником. Это произошло на пути в город, в одну из летних сычуаньских ночей, когда даже звери не могли спать от жары.

Больше двух лет они хранили эту тайну. Встречались темными безлунными ночами в поле, в лесу, во время ливней, от которых прячутся даже крестьяне. Ограничиваясь короткими страстными взглядами, нежными, но будто случайными прикосновениями, когда были не одни. Два года они виделись каждый день и хранили тайну. Да Лун заикался все меньше, пока не перестал совсем. Впервые в жизни у него появилось нечто свое, что принадлежало только ему и что он ни с кем не мог и не хотел разделить. У него, который совсем еще недавно не осознавал разницы между словами «мое» и «наше».

Тайна была раскрыта, когда однажды в поле сын секретаря партячейки случайно застал их за любовными ласками и рассказал отцу. Тот уже на следующий день собрал на совещание комитет защиты революции, а с ним и всю деревню. Все до одного явились на площадь за мостом, где обычно сушили рис. Крестьяне встали в круг, в середину которого поставили два стула, для Минь Фан и Да Луна. Потом вышел секретарь и призвал присутствующих заклеймить позором отступников. Слова хлестали, как плети. Предатели революции! Нарушители общественной морали! Буржуазные подонки! Эгоисты, которые превыше всего ставят личные интересы.

От них требовали публичного покаяния, или публичной самокритики, как это называлось. Но Да Лун не понимал, в чем его вина. Минь Фан он был обязан жизнью, так в чем же ему каяться? В том, что с ее помощью заново освоил человеческую речь? Что любил ее? Он хотел бы уже завтра взять Минь Фан в жены, но по закону мог сделать это не раньше чем в двадцать пять лет, а ему всего девятнадцать. Не за это ли он терпит поношения этого сброда, словно паршивая уличная собака? Не будет никакого публичного покаяния. Нет – вот его ответ им. Не высказанный вслух, но оттого не менее решительный.

И это начало его Культурной революции. Не великой и не пролетарской, а маленькой, тихой, что свершается не на улицах, а в сердце. И принесет он ей в жертву не чужие жизни, но всего лишь собственную веру в Великого Председателя и в громкие слова. Это будет его собственный путь, долгий, утомительный марш, но начнется он с этого маленького шага.

Да Лун попытался встать, надеясь, что на этот раз голос ему не изменит. Какое впечатление могут произвести на судей оправдания заикающегося подсудимого? Он хотел возразить, что все обвинения – чушь, ничего другого просто не приходило ему в голову. И тут над самым его ухом раздался голос Минь Фан.

Да, оба они совершили ошибку, говорила она. Они повели себя легкомысленно, дав волю своей страсти. Гнев товарищей справедлив, но только в отношении нее. Да Лун не виновен.

Да Лун хотел оборвать ее, но Минь Фан жестом приказала ему молчать.

Она на четыре года старше его и должна понимать больше. Она поддалась мимолетному романтическому чувству, которое еще Великий Кормчий сравнил с пламенем свечи посреди штормовой ночи. Ей не хватает дисциплины и классового самосознания – последствия декадентского прошлого и буржуазного воспитания в семье врача и преподавательницы музыки. Но она исправится. Она здесь, чтобы учиться у революционного крестьянства, чтобы стать верной служительницей партии. Эта ошибка лишь подстегнет ее быть жестче по отношению к себе. Отныне Да Лун значит для нее не больше, чем назойливая муха для лошади. Она обещает, что в течение шести месяцев не перекинется с Да Луном ни единым словом. Она готова принять любое наказание, какое только назначит комитет защиты революции, и просит об одном: не лишать их с Да Луном последнего шанса. Разве не говорил председатель Мао, что революционеры не падают с неба? Что революционный характер выковывается в борьбе с ошибками и трудностями? Именно поэтому молодым так нужна помощь и направляющая рука старших. И железо не куется само собой. Нужен молот и пламя, в котором оно обретет форму. Минь Фан не просит ни о милости, ни о пощаде. Все, что ей нужно, – направляющая рука революции.

Да Лун опустил голову, уставившись на свои колени, и не смел поднять глаз. Он не знал, что означает это самобичевание Минь Фан. И что за странные цитаты из Мао она приводила, он прежде никогда такого не слышал? Неужели она их выдумала? Если это откроется, он ее точно больше никогда не увидит. И с чего ей вдруг вздумалось от него отречься? Неужели она действительно так боится народного гнева?

Ее речь возымела действие. Возмущенное роптание в толпе поутихло, даже секретарь партячейки в задумчивости опустил голову. Потом сказал, что комитет удаляется на совещание и свое решение объявит завтра.

Наутро вышло постановление. Минь Фан и Да Лун должны были написать объяснительную и наказывались дополнительными рабочими сменами. Отныне им предписывалось трудиться в разных бригадах и избегать всяческих контактов друг с другом.

Так начались самые долгие шесть месяцев в жизни Да Луна. В поле он видел Минь Фан лишь издали. Они ели в одной столовой, не смея поднять друг на друга глаз. Минь Фан больше не замечала его, ни взгляда, ни жеста, ни улыбки. И чем больше Да Лун мучился вопросом о причине такого ее поведения, тем чаще приходил к одному неоспоримому выводу: она его разлюбила. Романтическое чувство угасло, как пламя свечи в штормовую ночь.