Татьяна Степанова - Улыбка химеры

Без четверти восемь она, злая и уставшая, начала лениво одеваться. Уже искала ключ закрыть дверь в кабинете, как вдруг истошно зазвонил телефон.

— Катя, добрый вечер, я внизу. Вижу, что у вас свет горит, спасибо, что задержалась. Давай спускайся быстро. Едем сейчас в один бар. Таураге там. По пути решим, как лучше взять ее в разработку.

Катя даже слова вставить не успела — Колосов уже дал отбой. Она сбросила шубу, схватила сумку из шкафа. Ладно, сдвинулось дело, а кто старое помянет... Итак, он сказал «бар». Таураге там. Что за бар? Может, ночной клуб? Какой? Танцевальный, модный, кислотный, закрытый? Никите, видимо, все равно, а ведь это важно. Атмосфера в таком тонком деле вещь первостепенная.

Катя выбросила вещи из сумки, задумалась на секунду и остановила выбор на платье. Кинулась к зеркалу поправлять макияж. Набросила шубу, сунула под мышку вечерние туфли — в машине переобуется. Не заявляться же в платьице-стрейч и зимних сапогах в этот гадючник! Бегом спустилась по лестнице, впопыхах нашаривая на дне сумки флакончик духов.

Она и понятия не имела, что ее ждет, как произойдет ее знакомство с этой Эгле Таураге и что вообще дадут для раскрытия убийств эти странные «смотрины», затеянные Никитой.

В колосовской «девятке» на заднем сиденье развалился какой-то сумрачный молодой великан. Судя по черной рубашке, подбритому затылку, массивной позолоченной цепи на запястье и припухшим от алкоголя глазам — типичный браток средней руки.

— Знакомься, Катерина Сергеевна, это — старший оперуполномоченный Скарабеевского ГОМ Иван Биндюжный, — представил его Никита. — Мы тут с ним вдвоем кое-что придумали. Тут лучше всего не мудрствовать, а действовать по аналогии.

Катя посмотрела на Биндюжного, как кролик на удава: если такие милиционеры-сыщики, то какие же, извините, братки? Он пожал ее протянутую руку так осторожно, точно она была стеклянная.

— Наблюдение за квартирой Таураге ведется, — сказал он, хмуро и значительно поглядывая на Катю. — Никуда она не отлучалась за эти дни, даже на телефонные звонки не отвечала. А сегодня вдруг днем приехала в отдел, к нашему начальнику. Просила, чтобы Газарова отпустили, клялась, что он невиновен в смерти ее брата. Алиби даже ему какое-то стала лживое выдумывать. Ну, из отдела ее вежливенько спровадили с этими небылицами: мол, следствие все покажет. Она в Москву вернулась, по улицам бродила. Сейчас она в баре зависла на улице Суворова. Пьет джин с шести часов вечера. Хороша уже в доску. Мужик так не налижется, как эта ваша балерина.

— Она танцовщица профессиональная, по показаниям персонала казино, — сказал Колосов. — В ночных клубах несколько лет назад выступала. Но в «Красном маке» служащие говорят — никогда. По нашей картотеке в проституции не замечена. Это все на нее, к сожалению.

— Что за бар? — поинтересовалась Катя. — Клуб ночной?

— Клубешник, — ответил Биндюжный, — ничего особенного, крутого. Далеко от центра. Просто тихая попойка.

— А как это — действовать по аналогии? — задала Катя новый вопрос. — Что это вы еще придумали?

Биндюжный и Колосов переглянулись, и первый, кашлянув, сказал:

— Я думаю, мы там с тобой, Екатерина Сергеевна, поступим сейчас так...

* * *

Эгле Таураге занимала угловой столик одна.. Бар назывался «Кайо-Коко». Ноги сами принесли ее сюда, потому что раньше она приезжала сюда с Газаровым. А еще раньше, давно, она иногда выступала на здешних вечеринках с латиноамериканскими танцами и здесь же познакомилась с Игорем Салютовым и его младшим братом Филиппом. Они заглядывали в «Кайо-Коко» часто. Иногда вдвоем, иногда с женой Игоря Мариной. Они считались в «Кайо» своими, потому что Игорь Салютов с Плехановского института был дружен с нынешним владельцем клуба. И даже, как поговаривали здесь, через отца помог тому подняться, организовать бизнес и обрести надежных покровителей.

Бар на улице Суворова, ставший со временем клубом, конечно, не мог тягаться с модными питейно-танцевальными гнездами центра Москвы. Но все же это было радушное, гостеприимное место в этом чужом шумном городе. Здесь Эгле знали и помнили, здесь у нее было немало знакомых. Здесь можно было просто сидеть тихо в углу, никому ничего не объясняя, слушать саксофониста на маленькой эстраде и пить, пить. Слава Деве Марии — в кредит.

Эгле поднялась и нетвердой походкой приблизилась к стойке. Бармен сочувственно улыбнулся ей. Она попросила еще один джин-тоник. И тут...

— Да я мог и вообще этого не делать!

— А тебя никто и не просил!

Эгле обернулась. Голоса. И — туман, пепельный, зыбкий перед глазами. Плывет как облако, как сигаретный дым. Но ведь это и есть сигаретный дым.

— Можно подумать, мне все это одному нужно!

— Да мне вообще от тебя ничего не нужно! Ничего! Возле самой эстрады за столиком расположилась парочка. И, кажется, они начали выяснять отношения. Шумно, даже очень. Эгле усмехнулась — надо же, как мы порой... с ним... как это нелепо и смешно, оказывается, выглядит со стороны. Забавно и глупо. Как же глупо...

Туман, пропитанный джином, слегка рассеялся, и она разглядела ссорившихся. Парень был похож на комод. Громоздкий, квадратный. Он напоминал охранников «Красного мака». «Тот же тип», — подумала Эгле. Его. подружка — высокая, в вечернем платье была... ничего, стильная. И, возможно, под сильным уже градусом. «Как я, — подумала Эгле. — Они здесь говорят — два сапога — пара».

— Если хочешь, можешь убираться! — выкрикнула девица так звонко и гневно, что вздрогнул даже невозмутимый бармен за стойкой. — Я тебя не удерживаю! Арриведерчи!

— И уйду! — Парень с грохотом отодвинул свой стул.

— И убирайся! — Девица стукнула кулачком по столу. — И не смей мне больше никогда звонить!

— И не позвоню! Сама, сама еще приползешь на коленях, идиотка!

— Мерзавец!

Парень развернулся, подошел к стойке, расплатился. Бармен что-то хотел ему сказать — не переживай, мол, утрясется. Но парень только махнул рукой — а, гори оно все синим пламенем — и ринулся к двери. Увидев, что он не шутит, девица подскочила на стуле точно ужаленная:

— Куда ты? Вернись! Слышишь? Вернись!

«Я все прощу, — добавила про себя Эгле. — Ох, как же это все со стороны глупо. А ведь сколько раз мы с ним...»

Девица рухнула на стул. Эгле видела — она с трудом сдерживается, чтобы не зареветь от обиды, злости и раненого самолюбия.

— Не плачь, вернется, — произнесла Эгле громко. Сочла своим долгом высказаться. Потому что уже не могла молчать. Уж слишком все было похоже на них с Газаровым. В сущности, они с этой девчонкой — сестры по несчастью. «Пара сапог», как говорят они, русские.

Катя, хотя и ожидала, что какая-то реакция все-таки будет, вздрогнула: господи, сработало! А она-то испереживалась — не переборщили ли они с Биндюжным с этим «влюбленным» скандалом? У Биндюжного голос — проспиртованная труба. А ей с трудом удавалось перекричать жизнерадостного саксофониста на эстраде. Атмосфера в этом баре с таким шоколадно-пляжным названием «Кайо-Коко», по ее мнению, особенно к любовным ссорам не располагала. Зал был мал, сумрачен и пылен. Со стен щурились какие-то подозрительные брюнеты (Катя, как и большинство посетителей, не признала ни молодого Хэма без бороды и трубки, ни великого Че). К тому же гудел саксофон. Они не просидели и четверти часа, как Биндюжный подал знак — пора ломать комедию, пока фигурантка еще не очень набралась и что-то может оценить и понять в этом театре. Но как раз в эту решительную минуту нарочно саксофонист грянул фокстрот из «Дживса и Кустера». И, выкрикивая оскорбительные реплики, Катя волей-неволей каждый раз попадала в такт ядовитого ритма этой мелодии и дико пугалась, что все выходит фальшиво и ненатурально. И Эгле Таураге вот-вот, как великий Станиславский, сейчас выкрикнет: «Не верю!»