Кирилл Казанцев - Блатной конвейер

В отряде уже прошло два часа после отбоя. Зэки мирно посапывали и похрапывали на двухъярусных металлических кроватях в общем помещении, и только две тени торчали перед дверью умывальной комнаты, охраняя смотрящего во время принимаемой процедуры.

В личной охране большой необходимости не было, потому что на зоне Фому чтили за авторитета и подчинялись ему беспрекословно. Если раньше эти два здоровенных парня и выполняли какие приказы Фомы, так только для воспитания кого-то из дебоширов и пресечения беспредела в отношении опущенных, живших своим маленьким мирком у дверей общего туалета. У Фомы был полный доверительный контакт с «хозяином» — начальником колонии. Тот не лез в дела Фомы, смотрящий обеспечивал ему полный порядок среди осужденных. Такой баланс всех устраивал.

Фома доброжелательно похлопал согнутую спину Ворчуна, который подлил ему в ноги горяченькой воды. Вид у старого вора был блаженный и расслабленный. Он лениво поднял руку и пошевелил пальцами. Крючок с готовностью извлек из пачки, лежавшей на раковине, сигарету и вставил ее между пальцами руки Фомы.

— Вот, ребятки, — затягиваясь слабеньким «Винстоном», изрек старый вор, — доживете до моих лет, тогда поймете, как мало нужно старику для полного счастья. Ты не хихикай, Крючок, не хихикай. Ты еще не понимаешь. А будешь хихикать, так и не поймешь совсем. Не доживешь.

Крючок мгновенно согнал с лица идиотскую улыбку. Он понял, что Фома видит его лицо в зеркале. Его последние слова могли быть шуткой, а могли и не быть. Фома — личность непонятная, непредсказуемая. Никто не знает, что у него на уме, что кроется порой за этим ленивым равнодушным выражением безбрового бледного лица. Вроде мягкий тихий старик, но Крючок-то знал, насколько Фома жесток, насколько он готов на любой самый страшный поступок и приказ для достижения собственных целей.

Поговаривали, что Фома в молодости и человеческого мяса отведал. Подбили его тогда мокрушники на побег из якутской зоны, а места там дикие, от одного жилья до другого месяц можно топать, да по болотам и непролазной тайге. И заблудиться там легче, чем высморкаться. По молодости Фома, говорят, не понял, что его и еще одного паренька с собой мокрушники взяли не из уважения, а как еду. Бр-р! Крючка передернуло, когда он вспомнил эти байки про Фому.

Харчи кончились у беглецов через три дня, охотиться никто не умел, да и патроны берегли, которые оставались в двух захваченных «калашах». Через три дня приятеля Фомы и зарезали на берегу речки. Самую мякоть, что с бедер и икр, закоптили на костре, а ужинали в тот вечер печенью убитого и срезками с его спины. Говорят, что Фома тогда все и понял, но хитер он был неимоверно уже тогда.

Помнится, рассказывали, что, когда они приблизились к железной дороге, Фома их всех и перестрелял ночью. А потом один вышел к «железке» и сдался. Легенда у него была неопровержимая: насильно увели, угрожали лютой расправой. А как только подвернулся случай, он и избавился от своих попутчиков, потому как не по своей воле с ними пошел. Вроде как он еще в зоне встал на путь исправления и раскаяния. А когда нашли тела да остатки тела съеденного молодого зэка, тогда Фоме и поверили полностью. Говорят, даже психолога к нему из города возили. Вроде как для психологической реабилитации. Умеет Фома прикидываться. Наверное, очень правдоподобно разыграл стресс, который пережил в тайге, когда его дружка жрали и когда он понял, что его сожрут следующим.

Такие вот легенды ходили о смотрящем.

— А приведи-ка мне, Крючок, нашего друга, — задумчиво произнес Фома, с наслаждением затягиваясь сигаретой.

— Кого это? — быстро вскинулся в собачьей стойке Крючок.

— Как кого? — Фома даже обернулся на своего подручного, а на лице его было полное недоумение. — Да Шмака же! Ты что, забыл, что он землячок мой и кореш по воле? Как ты меня разочаровываешь, Крючок. Не любишь ты меня, не помнишь дорогих мне вещей.

Сказано это было так искренне, что Крючок было поверил. Он даже не удивился бы, если из глаз Фомы потекли бы слезы. Но подручный вора вовремя спохватился, вспомнил, как Фома велел держать Шмака за версту от него.

Когда Крючок вернулся вместе с заспанным Шмаком, Ворчун осторожно вытирал распаренные ноги Фомы махровым полотенцем и натягивал на них две пары носок. Сначала хлопчатобумажные, а сверху толстые шерстяные.

— Что-то ты сторонишься меня в последнее время, Шмак, — сокрушенно сказал Фома, не глядя на вошедших. — То ли я тебя обидел чем, то ли еще чего?

— Ты что, Фома, — удивился Шмак, зябко ежась в одних трусах. — Я к тебе все душой, это ты… не зовешь.

— Это я виноват! Вон как, — закивал Фома и посмотрел в глаза Шмаку своим мягким старческим взглядом. — Забыл я старого корешка, с которым на воле мы… да ладно, чего уж там. Да ты садись, Шмак, садись. Вон табуреточка. А ты, Ворчун… — Фома повернулся к своему «слуге» и выразительно посмотрел на него.

Ворчун беззвучно шевельнул губами, свернул мокрое полотенце и поплелся к выходу. Смотрящий сидел и смотрел на Шмака почти с нежностью. Молчаливая пауза продолжалась недолго. Тихо открылась и закрылась дверь, выпуская Ворчуна. Потом она снова открылась, и в умывальную комнату вошли двое здоровяков, которые все это время торчали возле двери в темноте. Шмак быстро обернулся и посмотрел на их бесстрастные лица. Его лицо побледнело. Шмак облизнул пересохшие губы, и глаза его забегали.

— Как же так получилось-то, Шмак, а? — спросил Фома. — Как это ты сюда попал? Повезло, что ли?

— Фома, я же рассказывал, — торопливо заговорил Шмак, — Магомед подсуетился, чтобы я… того, с тобой в одной зоне оказался. Беспокоился он…

— Беспокоился, значит, — сказал Фома грустно. — И сколько же он бабла впустую в это дело ввалил? Это же надо было сколько человек подмазать, чтобы все срослось.

— Я не при делах, Фома! Я не знаю… сколько.

— А я знаю. Давно я, Шмак, на свете живу, знаю, как такие дела делаются. Значит, ты говоришь, что Магомед обо мне позаботился? Корешка мне подогнал, чтобы свой срок я доматывал не в нужде и тоске, а в окружении близких мне людей. Молодец, Магомед. Только вот я не верю тебе, Шмак, и Магомеду я не верю. Раньше был грех — верил. Только вот раскаиваться я начал.

— Как это, Фома! Да ты что!

— Ты ведь мокрушник, Шмак. — Глаза Фомы вдруг перестали быть по-отечески теплыми. Теперь взгляд его был холодным, равнодушным. — Я тебя при себе и держал потому, что для тебя человека на перо посадить, что соплю с носа смахнуть. Любишь ты это дело и умеешь убивать. Мне рассказывали, что ты точки всякие на теле знаешь. В одну перышком ткнешь, и человек тут же копыта откинет. А в другую ткнешь, так он долго мучиться будет и в муках помрет. Так ведь?