Кирилл Казанцев - Таежный рубикон

«Вот уж, воистину, как начнешь день, – так и покатит он дальше... – невесело размышлял Иван Филиппович, упираясь в дорогу внимательным, настороженным взглядом. – То ухаб, то рытвина: того и гляди – на «моста» сядешь». Уже руки затекли от постоянного напряжения, и в боку – нет-нет да и кольнет мерзопакостно. Хорошо, что не рискнул на «зилке» поехать, а выгнал из гаража недавно приобретенный «свежий» «Ниссан Атлас». Не то торчать бы точно ему где-нибудь в сугробе, как в заднице пирожку...

День сегодня не заладился с самого утра. Сначала красавица Багира, породистая восьмимесячная сука ротвейлера, за которой специально мотался во Владивосток на выставку, подавилась куриной костью. Сколько раз жене Тамаре говорил: да не корми ты собак трубчатыми костями – может быть что угодно, вплоть до прободения желудка... Бесполезно! Ни черта не слушает. В одно ухо влетело – из другого вышло... Потом битый час висел на телефоне, пытаясь связаться с Одинцовым, который уже давно должен был вернуться из командировки. На кого только не выходил. Пока не догадался позвонить Толику Быстрову из Гродековского ГИБДД, его соседу по даче. Оказалось, что Одинцов, хоть и формально вышел уже на службу, фактически второй день квасит у себя на «фазенде» с девками, «по уму» используя временное отсутствие супруги, умотавшей на отдых в Пекин. И выловить его получится не раньше, чем она вернется. А это минимум еще три-четыре дня. Еще четыре дня в подвешенном состоянии, когда и до этого уже две недели просрочено! Ну как тут волком не завыть? Товар-то лежит мертвым грузом. Никакого движения. Вот же скот толстопузый! И как его еще на службе терпят с такими загулами?

Филиппович в сердцах слишком резко вывернул руль, и тяжеловесную габаритную машину повело в сторону, чуть было не сбросило в запорошенный глубокий кювет. Он даже от досады загнул трехэтажным. И, миновав опасный участок, смахнув со лба капельки пота, плавно и очень аккуратно затормозил. Распахнул кабину и выбрался на воздух подышать. «И Андрюха, стервец, «недоступен», – снова вернулся в мыслях к еще одной не дающей покоя неприятности. – Мог ведь и нарваться на большие проблемы, со своим-то характером, если, не дай бог, Алинины шисенята на него наехали. Он такой!.. Не смолчит!»

И Глотов вдруг понял, что все эти неурядицы, участившиеся в его жизни в последнее время, – не самое главное из того, что неотвязно его беспокоит, постоянно берендит душу. Но главное даже не то, что с каждым днем все трудней становится сохранять свою «независимость» в давно и прочно занятой им нише нелегального бизнеса... Все это – сущие мелочи по сравнению с тем, что в крае грядет, он это чувствовал всем своим нутром, новый и еще более страшный, чем в девяностые, глобальный передел собственности и сфер влияния среди власть имущих. Вот уже второй год он внимательно отслеживал постепенно меняющуюся обстановку в Приморье, не пропуская ни одного выпуска «Местного времени» на втором канале, вдумчиво вчитывался в каждую строчку местных газет. И то, что он выуживал оттуда и из массы других источников для своего нового «пазла», его совсем не радовало. Все это: и озвученные на самом высоком уровне гигантские цифры намеченных Минфином капиталовложений в краевое «обустройство», и зачастившая в край в последнее время Генпрокуратура, и повышенная активность местных чиновников всех мастей, в том числе и воровской, – точно ложилось в обозначенную схему. Все это служило неоспоримым доказательством того, что новая битва за власть и «бабки» приближается со скоростью цунами. И такой мелкой пешке, как он, придется в буквальном смысле вывернуться наизнанку, чтобы уцелеть в этот схватке «монстров»... Тогда, в девяностых, это ему удалось. Удалось ценой кровавого пота и крокодильих слез. Как будет теперь, он не знал. Хватит ли для этого оставшихся, порядком потраченных сил? Ведь снова придется долго и мучительно, постоянно рискуя собственной шкурой, выстраивать всю систему взаимоотношений с новыми «волками» и «волчатами», теми, что придут на смену нынешним...

Глотов поднялся на последнюю перед затяжным пологим спуском сопочку и еще издалека заметил черный квадрат на месте зимовья. В груди заныло так, что вдруг захотелось заорать в голос – он же ждал, он готовился подспудно к чему-то подобному! Он предвидел, что вся эта возня с дорофеевскими добром не закончится! Все к тому шло...

Стоял у жуткого, безобразного, как бельмо на глазу, пепелища и рассеянным взглядом перебирал гору обугленных головешек в надежде найти хоть что-нибудь, хоть какую-нибудь зацепку, говорящую о причинах произошедшего. Искал и не находил, ежась от мысли о том, что теперь может последовать за этим полным беспределом, в какой чудовищный узел могут теперь сплестись и так уже непростые отношения с совсем одуревшей Алиной. Надо было что-то делать, что-то немедленно предпринимать, ну хотя бы, для начала, убраться подальше от этого злополучного места и привести в порядок голову. Но он продолжал бродить вокруг останков сожженного барака, утопая по колено в снегу. Продолжал, пока наконец не нашел то, что искал – темно-бурые, как гроздья замерзшей калины, пятна на снегу.

Высокий, сухой, темнолицый нелюдим Сашка Горюнов, нисколько не меняясь обликом (так и выглядел постоянно на сорок – сорок пять), жил на отшибе, в пятистах метрах от Отрадного, больше двадцати лет. Уж какая там черная беда либо срамное дело подвигли его забиться в «медвежий угол» – никому в селе не было известно. Мужики называли его Румыном, хоть никто из них и не смог бы ответить на вопрос, с чем это связано, почему прилепилась к нему такая несуразная кличка. Почему – Румын? А черт его знает! Румын да Румын. И все тут... Бабы кликали Горюном, что было более оправданно, как созвучное безрадостной фамилии... Жил бобылем, по меркам поселковых жителей, какой-то совершенно пустой и зряшной жизнью, абсолютно спокойно обходившись без общества себе подобных, как будто сам к роду людскому и не принадлежал вовсе. Сутулый, с продубленной, словно прожаренной кожей худого остроскулого вытянутого лица, с неправдоподобно длинными, до колен, испещренными набухшими синими венами руками, вечно заросший белесой щетиной, с торчащими в разные стороны спутанными космами, которых никогда не касалась расческа: он действительно мало походил на остальных сельчан, словно существо иного порядка.

Жил себе и жил, будто дерево, или зверь, или камень, что незаметно лежит на обочине, своей только ему понятной несуетной жизнью. Никто и никогда не видел его спешащим, но и сидящим без дела не видели. Постоянно что-то мастрячил своими заскорузлыми загребущими клешнями. Или на захламленном до изумления дворе (всевозможный мусор: пустые консервные банки, окурки, да все отходы своего безалаберного существования, вываливал прямо под нос, рядом с крыльцом, и летом просто гигантские рои мушья гудели над этой импровизированной свалкой), или в такой же запущенной хате, которую человеческим жильем можно было назвать с большой натяжкой. Кучи зеленых «замшелых» кастрюль и чугунков, сваленных в углу, прямо на сто лет не мытом полу. Вечно не прибранный стол, усыпанный хлебными крошками, конфетными обертками вперемешку с обрезками прогорклого желтого сала и рассыпанным табаком, замочными ключами и засохшими стержнями от шариковых ручек и кучей другой всячины, – весь этот жуткий кавардак, казалось, был для него чем-то просто жизненно необходимым. Чем-то родным и близким, как для запаршивевшей от старости лягушки знакомое обетованное болото.