Джордж Хиггинс - Ограбление казино

Расселл остановился шагах в четырех от Фрэнки на втором нижнем уровне станции бостонской подземки, на Парк-стрит.

— Ладно, — сказал он. — Я тут. Идем или что?

Фрэнки подпер собой красно-белый столб.

— Смотря как поглядеть.

— На меня не гляди, — сказал Расселл. — Я с без четверти пять на ногах. И не стою на них совсем. Если не поеду, мне светит кое с кем в койку завалиться.

— А по ночам у нас теперь чем занимаются? — спросил Фрэнки. — У меня сеструха Сэнди, мы в детстве, так ее по ночам дома на аркане не удержишь. А теперь во вторник-среду днем — и нет ее. Я дома уже месяц с гаком, ее во вторник-среду никогда нет.

— Должно быть, пожарник завелся, — сказал Расселл. — По ночам дежурит на каланче. И молодой, раз по выходным не ходит никуда.

— Или, блядь, болонь, — сказал Фрэнки. — С фараонами то ж самое. Я ей сказал: «Не мое дело, Сэнди, я только надеюсь, что ты с не болонью никакой барахтаешься, вот и все». А она смотрит на меня: «А чего такого? — говорит. — Чем таким особенным вы, ребята, от полиции отличаетесь?» Жаль мне эту детку.

— Себя пожалел бы, — сказал Расселл.

— Я и жалею, — ответил Фрэнки. — Но ей-то никогда особо не фартило. Хотя с рук-то много чего сходило, я не об этом. А вот просто не фартило.

— Никому никогда не фартит, — сказал Расселл. — Что тут, блядь, нового? Я просто с девкой тут познакомился, она говорит: заходи давай. А я ей: слушай, мне тут кое-где надо быть. Чё такое, а вечером? А вечером ей работать. Поздно со смены. Мне-то что. Я и раньше допоздна. Нянечка она. Говорит мне: «Мне весь день жопы старичью мыть, все такое. Я потом на ногах не стою. Думаешь, мне в койку с тобой потом захочется? Как считаешь? Нет».

— Вот так номер, — сказал Фрэнки. — Так и вижу, что она за штучка будет — хоть объяву давай: хочу поебаться. Красота. Может, у нее там бутылки битые горстями.

— Слушай, — сказал Расселл, — тебе не повредит. Я почти четыре года жопой песок жрал. Я б и змею себе на хуй натянул, если бы ее мне кто-нибудь подержал. Девки-то эти ладно, такую увидишь — и на растяжку шваркать не встанет. Но, блядь, лохматые сейфы у них есть.

На южном перроне через дорогу возник неуклюжий толстяк. В белой робе, с синим пластмассовым ведерком. Повернулся к ним спиной и воззрился на кафельную стену. Ведерко поставил. Упер руки в бока. На стене красным были набрызганы корявые буквы дюймов восемнадцать высотой. Они гласили: ЮЖНЫЙ ХУЮЖНЫЙ. Дядька нагнулся, достал из ведра железный ершик и банку растворителя.

— Вот бы мне так на все смотреть, — сказал Фрэнки. — А то ни во что мозгом не упрешься. Я думал — раньше то есть думал: ух, вот откинусь, блядь, так всех баб из города лучше вывезти, понял? А знаешь, что делаю? Дрыхну все время. Оставь меня в покое — я б точно так и валялся, по крайней мере, сейчас мне так. Спал бы и спал. Вот и дело это его — не знаю, что там, чего он там задумал. Он же ебанутый на всю башку, это я знаю. Но у него хотя бы что-то в этой башке, понимаешь? А у меня нет. Вот откидывается — и в самый день выпуля уже озирается. А я только думаю, и больше ничего, думаю — елки-палки, где бы мне башлей срастить? Можно откинуться и жить как обычный человек. А я не могу, я ничего не нахнокал себе, башлей никак не срастишь. У меня зять, Дин, — он мужик ничего, по сути, много не болтает. Но знаешь, что делает? Каталоги читает. Всю эту херню вот, которую ему в ящик валят, да? Сукин сын, на работу ходит — в полдень сваливает, полдевятого возвращается, на заправке. Выходит, читает каталоги. Про электронику, блядь. А она — пока он там жопу на работе рвет, горбатится весь в масле и в чем не, она шлендает и с кем-то там ебется. А я у него на диване ночую, пиво его пью, а он-то меня не знает. Сам из Молдена. Откуда ему знать-то меня? Они поженились, когда я в ломбарде срок мотал. А он — он мне все равно: «Слышь, ты Сэнди только не говори, ладно? А то сболтнешь, она запарится, откуда я знаю. Но тебе ж, наверно, тоже поршни надо смазать — так у меня одна девка есть знакомая, рабочая девка, муж думает, у нее смена в полночь кончается, наверно. А у нее где-то в десять». И я ему — не, я ему ничего не сказал, если бы мне побыстрее надо было, я б у Сэнди первой спросил, а ему от меня такая услуга ни к чему. Поэтому я просто говорю: спасибо, мол. Да только мне податься-то некуда, куда мне девку вести, понимаешь? Машины нет. И в кармане тридцатки не наскребешь. То есть делать-то что?.. А он такой говорит, — продолжал Фрэнки, — говорит, они с Сэнди пойдут проветриться, так прямо у них и можно. Ага, чтоб малец их какой-нибудь среди ночи встал поглядеть, отчего это столько шуму на диване. Ничего не выйдет, вот и все — просто не получится. Мне себе капусты надо где-то настричь, а я не могу, у Джона вот дело наклевывается — только это мне сейчас и светит. Как тут его не послушать?

— Послушать, — сказал Расселл. — Блядь. Я готов его слушать. Только он при мне не говорит нихера, чтоб слушать его. Ебучка, я ему не нравлюсь. Ладно. Не стану ж я ходить и вписываться туда, куда я даже не знаю, куда вписываюсь. Я уже так делал. И больше не буду. То, что я сейчас делаю, — это я могу. Может, займет дольше — срастить, что мне с этого надо, но это я могу. Отныне я свою масть вызываю. А от Хорька не стану сидеть и говно терпеть никакое.

— Лады, — сказал Фрэнки. — Я то же самое говорю. Хочешь — соглашайся, не хочешь — нет, нормально. Тебе-то ништяк. А мне — чувак про десять кусков на рыло говорит, минимум. Тебе десятка не нужна — ладно. А мне нужна. И взять мне больше неоткуда. А тебе есть где.

— Так много не выйдет, — ответил Расселл. — Не получу я с этого десятки. Пять-семь — еще куда ни шло. Десять — нет. Дай мне десятку — и поминай как звали, будто меня тут и не было никогда. Я-то знаю, что мне делать — за столько хрустов. Но не с того, что у него… что он задумал. Чуть больше времени уйдет, но я их сращу и так тем, что и так делаю. А тут одна хватка нужна, понял? Хватка. Я тут кой-чего сам придумал — как это дело провернуть. Чуваку я не нравлюсь? Ладно, мне ему жопу не надо целовать, не хочу я. Нахуй. Разбирайся с ним сам. Я тебе нужен, хочешь меня в этом деле — я буду. Это у него же замыслы. Отлично. Хочешь пойти найти еще кого-то — тоже ништяк. Мне без разницы.

Подошел сине-белый кембриджский. Открылись двери. Пожилой ханыга шатко поднялся, не заметил те, что открылись за ним, и двинулся к тем, что перед Расселлом и Фрэнки. На нем были черные брюки от костюма, белая парадная рубашка и зеленоватый пиджак в клетку. Не брился он несколько дней. На левой скуле — здоровенный красный синяк. Левое ухо в крови. Ранты его черных ботинок расползлись, из прорех торчали шишки. Когда закрылись двери, он уже чуть ли не весь вагон промельтешил. Нагнулся к оранжевому сиденью, оперся о край левой рукой. Костяшки сбиты в кровь. Спиной рухнул на сиденье. Двери закрылись, поезд тронулся в Дорчестер.