Вячеслав Денисов - Главный фигурант

– Ты читал сегодняшний номер «Нью-Йорк таймс»?

– Знаете, не успел. «Фигаро», «Дойче цайтунг» – от корки до корки, а до заокеанских изданий еще не добрался.

– Ты иронизировать будешь, когда тебя завтра Генеральный к себе потянет! – вскипел Смагин. – Привожу реферированный перевод выдержек из статьи, что на две страницы! Вверху обозначено – «Новый член «Свободной Европы»! И дальше по тексту: «После Бельгии и Франции, где совсем недавно наконец-то были обнаружены маньяки, вырезающий детское население периферийных городов, Европу ожидает еще один полноправный, блестяще зарекомендовавший себя на этой стезе в лучших традициях основных участников ЕЭС член. Им становится Россия. Не в тундре Нарьян-Мара, не на острове Кильдин и не на мысе Лопатка, что на Курильских островах, а в самом сердце российской демократии и непримиримого врага терроризма живет и здравствует на казенных харчах»...

– Янки так и написали – «на казенных харчах»?

– Это я тебе перевожу, как умею! Если хочешь дословный перевод и это тебя утешит, то пожалуйста! «На полном государственном обеспечении сидит, ест и живет русский киллер Разбоефф»! Легче стало?

«За полтора года им было изнасиловано и убито шесть девочек школьного возраста. Следствие по этому делу проводит Генеральная прокуратура России, которой руководит...» Фамилию читать?

– Я помню.

– «За десять месяцев расследования при полном признании подозреваемым своей вины Разбоеву до сих пор не предъявлено обвинительное заключение, из чего следует понимать, что у прокуратуры либо до сих пор нет весомых доказательств, либо она занимается откровенной волокитой по причине крайне низкого профессионализма следователей. Можно догадаться, что подобные расследования перестают быть достоянием внутренних дел страны, едва становится ясно, что речь ведется о серийности преступлений. Выходить же на процесс с пустым уголовным делом и одними заверениями подсудимого в том, что убивал именно он, – не лучший способ доказать цивилизованной общественности принципы беспристрастности и гуманизма. В этой связи уже несколько гуманитарных организций, функционирующих в области права, предъявило России претензии о бесчеловечном отношении к заключенным. Достоверно известно, что в ходе допросов к подсудимому Разбоеву применялись пытки, в результате чего он в данный момент находится в больнице».

В трубке раздался шорох и хруст – Смагин переворачивал страницу.

– «Наш пояс придаст вам уверенности в своих силах и зарядит жизненной энергией...» Так, это не отсюда. Вот. «Демократический мир, и не только Европы, на каждый случай проявления в обществе преступлений подобного характера всегда смотрит с озабоченностью и тревогой...» Черт бы побрал этих папарацци... – не выдержал Смагин. – Озабоченность и тревога – это одно и то же. А говорят, что только русский язык могуч и велик. «Маньяки – это точное отображение состояния общества, в котором они совершают свои деяния».

Помолчав, государственный советник вспыхнул, но вспыхнул по-государственному незаметно, как огонек зажигалки, – лишь обозначил свое возмущение.

– Вот суки. А как насчет «Чикагского снайпера»? Это у них-то маньяков нет? Я бы убил их всех. Этих журналистов.

– У меня на балансе еще пара долларов есть, – сообщил Кряжин. – Так что читайте.

– А больше ничего интересного. «Вот так Россия готовится к объединению со Свободной Европой. Остается надеяться, что дело «Московского потрошителя» будет доведено до логического конца – до смерти Разбоева от старости. Главное, чтобы потом не выяснилось, как это у русских уже бывало, что в...» – Смагин подумал и спросил: – Иван Дмитриевич, что такое «prison»?

– Тюрьма.

– Ага, значит, «...главное, чтобы потом не выяснилось... что в тюрьме находился не тот человек, который совершал преступления». Вот так.

– И что дальше? – спокойно полюбопытствовал Кряжин.

– А дальше все просто. В понедельник, двадцать седьмого, Генеральный весь день будет на заседании Совета по борьбе с коррупцией. А вот во вторник он утром вызовет меня к себе и скажет: «Смагин, где обвинительное заключение Кряжина, которое я велел тебе предоставить еще в понедельник?» И я ему, представьте себе, Иван Дмитриевич, скажу – вот оно. Я отдам ему это чертово заключение, понял, Иван! И ты его подготовишь!

– Значит, у меня сутки?

– Да! Никаких больше следственных действий! Ты сейчас едешь на Дмитровку и пишешь обвинительное заключение. Это все.

В трубке раздались короткие гудки, и советник невозмутимо убрал телефон в карман.

– Что? – спросил Сидельников.

– Ничего. Смагин звонил, рассказывал, как выходной провел. У него сынишка такой пострел забавный. Лыжи папе тормозной жидкостью намазал.

– И ему об этом понадобилось вам рассказать в двенадцать часов ночи? – подозрительно пробормотал Шустин.

– Как дошел с базы, – повысил голос Кряжин, – так и позвонил. Вы занимайтесь своим делом, Степан Максимович. Кто, кроме вас, расскажет миру о МОЁМ деле?

«Посмотрим, чье это дело». – Шустин отвернулся и спрятал злорадную улыбку. Ему достаточно хорошо было слышно, о чем говорил в трубку начальник Кряжина.

Истинный смысл звонка начальника Следственного управления Кряжин понял лишь в девять часов утра, когда ему поступило сообщение из окружной больницы, куда из «Красной Пресни» был доставлен Разбоев.

В начале пятого утра медицинская сестра, не отходившая по настоянию врачей и распоряжению Кряжина от больного, заметила резкое падение артериального давления у своего питомца. Аппарат, установленный рядом с кроватью, на которую был уложен Разбоев сразу после восьмичасовой операции, беспристрастно демонстрировал цифры: «48» и «60». Первая обозначала количество ударов сердца в одну минуту, вторая – систолическое давление. Еще минуту назад, до того момента, когда сиделка задремала, эти цифры были несколько выше...

Сейчас же, когда сиделку встряхнул ото сна зуммер машины, прямо указывающий на то, что необходимо немедленное медицинское вмешательство, становилось ясно, что слова профессора после его работы: «Поживем – увидим», были не так оптимистичны, как казалось вначале.

Вскочив и опрокинув стул, сестра выбежала в коридор.

– Арнольд Яковлевич! Разбоев!..

Дверь в докторскую распахнулась, и на пороге показался старый знакомый Кряжина – сухощавый старичок, угощавший его спиртом.

– Давление падает!..

– Бригаду в операционную, – приказал док. – Немедленно, Шурочка.

Скрылся за дверью и через мгновение, словно при комбинированной съемке, появился в розовом халате и круглом, обтягивающем лысоватую голову колпаке.

Спустя час, когда халат его был снова не розоват, а красен и сестра рядом уже около двадцати раз промокнула его влажный лоб салфеткой, стало ясно, что жизнь Разбоева отныне делится на два периода – до падения давления и после. Еще вечером профессор мог говорить о том, что жизни Разбоева (не о здоровье речь) опасность не угрожает. Теперь формулировка должна была быть изменена. Состояние больного, доставленного из пересыльной тюрьмы, критическое.