Виктор Пронин - Смерть президента

— Да-да-да, — произнес крысоид, будто не просто сообщал о смерти близкого человека, а убеждал себя в том, что тот все-таки умер. — Да, господа… Как это ни прискорбно, но победил беглый зэк, кровожадный террорист… Пыёлдин Аркадий Константинович… Так теперь зовут нашего президента. Прекрасно сознаю, что меня ждет после этих моих слов, но могу объяснить свою смелость… — Крысоид порылся в кармане, вынул мятую голубую бумажку. — Это билет на самолет, который отлетает через два часа… Наш новый президент по кличке Каша еще не успеет приступить к исполнению своих высоких обязанностей, а я уже буду далеко, очень далеко.

— Дотянемся, — обронил Цернциц.

— А стоит ли, — усомнился Пыёлдин. — Здесь навонял, пусть теперь там немного повоняет.

— Тоже верно, — согласился Цернциц. — Главное он сказал — ты, Каша, теперь президент. И никто уже в этом не может сомневаться. Поздравляю, Каша! Ты победил!

— Ха! — Пыёлдин вскочил и, как в давние времена, когда он был молод, глуп и счастлив, прошелся по кабинету неподражаемой своей походкой. — Раздайся море, говно плывет! — выкрикнул он азартно и весело, шало сверкнув очами. Цернциц укоризненно посмотрел на него, но тоже не смог сдержать улыбки — давно он не видел подельника таким беззаботным, может быть, с тех времен, когда сидели они на разогретой солнцем железнодорожной насыпи и делили вареное яйцо на троих.

Крысоид пропал с экрана, видимо, бросился в аэропорт, пока Пыёлдин не приступил к исполнению президентских обязанностей. Теперь мелькали столицы разных стран, одна другой краше и ухоженнее, а ведущие всех цветов кожи докладывали своим гражданам о победе Пыёлдина.

Потом на экране поочередно возникли физиономии Билла-Шмилла, Коля-Шмоля, Джона-Шмона, Шимона-Шимона… Все они в один голос поздравляли Пыёлдина, выражали надежду на личное знакомство и улыбались так лучезарно, будто сбылась их заветная мечта и теперь наконец они могут встретиться с человеком, к которому так давно стремились.

— Раздайся море, — шептал потрясенный Пыёлдин, никак не ожидавший столь единодушного признания мировой общественностью. Его поздравил даже Боб-Шмоб, заметив, что молодость всегда должна побеждать, иначе остановится жизнь, остановятся прекрасные демократические реформы, которым он отдал лучшие годы своей жизни — с семидесяти восьми до восьмидесяти трех лет. Смахнув набежавшую старческую слезу, Боб-Шмоб помолчал в горестном раздумье, посмотрел в глаза миллионам зрителей, усмехнулся каким-то своим, не для всех доступным мыслям. Понял тогда Пыёлдин, шкура пошла изморозью — именно ему смотрит в глаза Боб-Шмоб. И невольно содрогнулся, когда Боб-Шмоб подмигнул лукавым своим, заплывшим глазом.

— Подмигивает, — сказал Цернциц.

— Вижу.

— Грозится, — добавила Анжелика.

— Вряд ли, — пробормотал Пыёлдин без уверенности. — Чего ему теперь-то грозиться… Раньше надо было.

— Почему… — Цернциц помолчал. — И сейчас можно… В самый раз.

— Но выборы он проиграл! И Билл-Шмилл со всей своей шелупонью уже поздравили меня… Какие могут быть угрозы?

— Есть некоторые сложности…

— Какие?

— Технические.

— Ванька! Перестань темнить! Говори человеческим языком!

— Ты здесь, а он там… В Кремле.

— Ну и что?

— Тебе предстоит как-то перебраться туда… Как-то его оттуда выкурить… Как-то преодолеть расстояние… Все это непросто, Каша.

— Я могу править страной и отсюда.

— Но тогда он останется в Кремле… И все службы останутся в его подчинении. Этого хочет не только он, сами службы хотят, чтобы он оставался президентом.

— Почему?

— Это не вопрос для президента, Каша! Хотят остаться у власти люди, которые этими службами командуют. А если придешь ты… Кто его знает… Наверняка многие полетят. Нет, Каша, отсюда ты править не сможешь. Это банковские стены, торгашеские, в общем-то… Здесь царит власть тайная, как бы даже несуществующая…

— Но власть такой и должна быть!

— Правильно. Молодец. Умница. Из тебя получится хороший президент. Если получится.

— А может и не получиться?

— Так вот, здесь власть тайная. А ты должен взять в руки власть явную. Власть, которая кричит о себе указами, бьет в бубны, устилает путь ковровыми дорожками… Ну и так далее. В столицу надо пробираться, Каша. Я дам денег на дорогу.

— В купе?

— Нет… Я имею в виду, что готов оплатить все духовые оркестры на твоем пути, почетные караулы, самолеты сопровождения, толпу корреспондентов, митинги и народные шествия, цветы и знамена, застолья и похмелья тысяч людей, которые будут приветствовать тебя и любить. Ты должен появиться во главе толпы в миллион человек.

— Не многовато ли?

— Только так, Каша, только так… Иначе ты не войдешь в столицу.

— Что же мне помешает?

— Жизнь, — Цернциц развел руками. — Жизнь движется по своим законам. Она подчиняется законам, которые нам совершенно неизвестны, о которых мы можем только догадываться. Но они существуют, эти законы, они суровы и непоколебимы. Как движение планет вокруг Солнца. С этими законами хорошо знаком Боб-Шмоб. Откуда-то он их знает. У него обалденный собачий нюх.

— А какое отношение я имею ко всему этому?

— Ты не вписываешься в эти орбиты. Отлетишь в сторону, как ком грязи отлетает от колеса на большой скорости.

— А Боб-Шмоб вписывался, когда приступал к исполнению?

— И он не вписывался. Но он вошел во главе толпы в сто тысяч человек… Это его и спасло. Потом толпа рассеялась, разочаровалась, покинула его… Но это уже не имело значения, потому что к тому времени он сидел в Кремле на фоне государственного флага.

— Хорошо, — кивнул Пыёлдин. — То хорошо… Скажи, у тебя здесь есть знамена?

— Сколько угодно!

— В таком случае вели, Ванька, доставить в этот кабинет государственный флаг. Пусть установят его вон в том углу. Я хочу сесть так, чтобы за моей спиной стоял флаг.

— Каша! — воскликнул Цернциц. — Первый раз слышу, что ты сам хочешь сесть!

— Твои шутки неуместны, Ванька. Исполняй.

— Как скажешь, Каша.

Ссутулившись, Цернциц вышел из кабинета. Что-то он знал о Пыёлдине, что-то знал.

Свежее после ночного дождя солнце поднялось над городом и коснулось лучами булыжников на городских улицах. И они заискрились, засверкали рыбьей чешуей, внося радость и надежду в души уставших от бесконечной кочевой жизни беженцев.

Пыёлдин стоял в кабинете у громадного окна. За его спиной полыхало знамя из трех самых лучших в мире цветов — красного, синего и белого. Мало, ох как мало осталось в Пыёлдине от прежнего зэка. Бледное, гладко выбритое лицо приобрело выражение значительности и некоторой печали, которую всегда рождает большая ответственность.