Татьяна Гармаш-Роффе - Голая королева

Она знала, что он смотрит в зеркало на нее, знала. И улыбалась.

Ему?

Алекс напрягся, застыл. Было что-то в ее улыбке… Что-то понимающее? Предложение? Готовность? Он не сумел бы определить словами, что именно, но ему это «что-то» не нравилось. Странно. Почему? Должен был бы радоваться… Да, как Алекс – да. А как Андрей – нет. Как Андрей он был с ней знаком от силы один день, и была какая-то искусственность, что ли, в этой улыбке, какая-то фальшь…

Лина перевела глаза в зеркале на него. Она смотрела теперь прямо ему в глаза. «Я знаю, чего ты ждешь», – говорила ее улыбка.

Но это не так, ты ошибаешься, Лина, я ничего не жду!

Халат начал сползать с ее плеч.

Не делай этого, Лина, не надо!

Халат полз. Выступили лопатки, распахнулась грудь.

«Разве не это теперь в программе, разве не за этим ты меня привез к себе?» – спрашивали ее глаза, в которых мелькнула растерянность, тогда как губы ее по-прежнему были растянуты в улыбке.

Он вспомнил. Так было, так уже было в их первую ночь! Точно так… Он предложил ей остаться ночевать; ей было постелено в комнате для гостей. Алекс еще не знал, как он поведет себя и что произойдет – или не произойдет – этой ночью, и она сама – сама! – вот так же глядя на себя в зеркало, с вопрошающей улыбкой скинула пеньюар с плеч. Он тогда не понял значения этой улыбки, он тогда не сумел прочитать тот смысл, который открылся ему сейчас: Лина приносила добровольную дань, полагая, что она ею обложена! Приносила торопливо, чтобы поскорее положить конец мучительной неловкости, которую она испытывала… И холодная серебряная грань зеркала была ей необходима как защитный фильтр, через который она надеялась не пропустить излучение своей растерянности и неадекватности.

Тогда, в первую их ночь, Алекс тоже искусственно и бодро улыбался, Алекс тоже начал раздеваться, Алекс принял ее дань, потому что он тоже понимал, что по программе должно теперь произойти именно это.

Но боже мой, по какой программе? Кто ее составил? Чьи чужие представления и логики вмешались в их личный, интимный ход отношений и навязали свою волю, свою программу? Откуда это пришло? Из фильмов? Из расхожих мнений и банальных историй?

Он тогда хотел близости с ней, давно уже хотел, и дело было вовсе не в отсутствии желания, но в том, что они утратили свободу выбора, что они действовали по неведомому принуждению, обреченные поступать именно так, а не иначе…

Халат упал к ее ногам. Ее узкое, стройное тело забелело перед ним, как свеча. Лина больше не улыбалась в зеркале, а смотрела на него серьезно и непонимающе.

Нет, Лина, нет, любовь моя, так мы с тобой начинать не будем!

Алекс крупно шагнул, поднял халат, накинул ей на плечи: «На диване постелено для вас», – и ушел в ванную.

Лина постояла перед зеркалом некоторое время, словно спрашивая свое отражение, что оно об этом думает. Отражение ничего не думало, во всяком случае, ничего, достойного внимания; Лина отвернулась от него и вышла на крошечный балкон. Недоумение мешалось в ней со стыдом, будто она сделала что-то глупое или плохое, или даже и то, и другое вместе; вскоре все заслонило задетое самолюбие. Этот Андрей – он от нее отказался!

И пожалуйста, подумаешь, мне и не нужно. Мне тоже не нужно. Не больше, чем ему!

Но самое смешное, что ведь действительно не нужно! Тогда зачем она это сделала? Глупость. Так ей и надо, получила оплеуху.

Она простояла на балкончике долго, недовольная собой, Андреем, перебирая заново всю сцену, пытаясь понять. То она чувствовала себя униженной им, то ей казалось, что она, напротив, обидела его…

Андрей все не выходил из ванной. Не дождавшись, Алина легла.

Алекс пробыл в ванной очень долго, намеренно долго, – час, наверное, прошел. Он стоял под теплым душем, унимая нервозность, на него капала вода с ее трусиков, которые она постирала и повесила сушиться на веревке… Он их потрогал. Он их не знал, эти белые шелковые трусики. Не надо было просить Марию Сергеевну собирать для Лины в больницу белье, надо было самому: надо знать белье своей жены. Надо знать, понимать про нее все.

Он был доволен, что сумел прочитать ее мысли. Что сумел ее остановить. Он знал, что ее самолюбие задето, и испытывал некоторое чувство вины и жалости к ней, но самым главным, самым важным было то, что он не дал им совершить ошибку. Ни себе, ни ей. Нельзя начинать с ошибок и тем более нельзя их повторять. Ты прав, Кис, ни к чему вечно ворошить прошлое и вечно начинать все сначала, не надо переписывать всю тетрадь, как ты выражаешься; но работу над ошибками делать надо. Надо! И он был доволен своей работой.

Когда он вышел из ванной, в комнате было тихо и темно. Алекс еще долго лежал без сна; он думал.

Он думал о том, как трудно быть самим собой: это только слова такие «быть самим собой» – в них много обмана. Потому что они совсем не означают того, что кажется на первый взгляд; они не означают, что можно попросту делать то, что хочешь. Иначе он бы лежал сейчас рядом с Линой, обнимая ее… Но этого делать было нельзя.

Как он тогда придумал? «Чтобы быть собой, надо проделать работу над собой». Вот оно опять возникает, слово «надо»… Только у него совсем другой смысл, это «надо» не для расхожих схем, а для себя… Но как его отличить, как опознать?

Алекс безнадежно вздохнул. Какая тонкая, хитроумная игра слов и понятий! Распутывать их переплетающиеся значения – работа непосильная и бесплодная, для Алекса, по крайней мере. Он больше полагался на интуицию. И он знал, чувствовал только одно: самое главное – суметь поместить в себя, в границы своей личности другую личность, уступить ей там место, и причем так, чтобы эта личность не разрушала твою структуру, не нарушала твои собственные границы… Как графический символ знаков инь и ян – двух мягко вписанных друг в друга, но раздельных сущностей…

Уловить цвета и оттенки чувств и намерений, понять, суметь совместить – эта работа сродни работе художника: правильно краски смешать, точно их на холст положить, чтобы каждое цветовое пятно было созвучием всем остальным. Творчество. Творение отношений. Непросто это, конечно, но когда любишь…

Нет, не «когда любишь», – а это и есть любовь.

До него доносилось ровное, тихое дыхание Ли­ны – их разделяли какие-то два-три метра темноты. Ее близость будоражила его и отвлекала от размышлений, и он постепенно предался этому волнению, этому мучительному волнению, с наслаждением погружаясь в его обжигающие волны. Спала ли она? Или притворялась? Он не знал, но предпочитал считать, что спит, чтобы избежать любого контакта, даже словесного; чтобы избежать развития событий. То, что должно случиться, непременно еще случится – сладко вздрагивал он от теснившихся в его воображении образов, – но не сегодня! Не будем все делать наспех, не будем торопиться; у нас впереди есть время – и для любви, и для страсти, для нежной близости и упоительных ласк; у нас впереди еще есть время, любовь моя, – вся жизнь…