Сергей Майдуков - Лютый беспредел

Беседуя с собой, Александр стал продираться сквозь заросли. Сквозь снег проглядывали бурые пролежни листвы. Лапы молодых сосен, которых становилось все больше, прикрывали землю от снегопада.

Как ни подмывало Александра сесть и передохнуть, он продолжал идти, пока не выбрался на прогалину. Это было место что надо. Ветру было где разгуляться, и он намел поверх сухой травы пологие гребни сугробов. Александр сел в один из них. Заду и мошонке стало холодно, но он даже не поморщился. Боль перекрывала все прочие ощущения. Хоть ножом себя режь, а рак в желудке все равно грызет больнее.

— Сдохни, — сказал ему Александр.

Он поднес к губам бутылку с водкой, сделал несколько глотков и заел яблоком. Оно было необычайно сочным и вкусным. Еще бы! Ведь это было последнее яблоко в жизни Александра. Все, что он видел, слышал и ощущал, было в последний раз.

«Зачем тогда все было? — спрашивал он себя. — Мучился, переживал, рвался куда-то. Какой смысл? Вот она, белая поляна, и идти больше никуда не надо. Я еще не думал не гадал, а она уже меня ждала. Все было известно заранее. Выполз из ниоткуда, поползал, побегал, поерзал — и обратно. В никуда. Так стоило ли тянуть? Эх, знать бы, что так все обернется, тогда бы я ни одного дня просто так не прожил. Все замечал бы, всему радовался. Был банк на руках, а я все спустил, профукал. И нет больше ничего. Совсем ничего не осталось».

Боль ушла вглубь, притаилась. Александр знал, чего она добивается. Чтобы он поверил, что больше не больно, и ушел из леса на дорогу. Там уже может не хватить сил и смелости. Подберут, отвезут в больницу, выходят. И раку снова будет, чем позабавиться.

Александр допил водку и, кривясь, принялся жевать таблетки снотворного, запивая их остывшей водой. Горечь была полынная. И все равно ощущать ее было невероятным наслаждением. Потому что других ощущений впереди не предвиделось.

«Я усну, просто усну, — говорил себе Александр, чтобы было не так страшно. — А потом, глядишь, проснусь где-нибудь еще. Далеко-далеко. Мальчиком. Я был хорошим мальчиком. Как вышло, что я стал таким плохим? Стыдно».

Ему стало казаться, что он не думает и не разговаривает сам с собой, а записывает слова на белой, как снег, бумаге. Сначала получалось коряво — замерзшие пальцы слушались плохо. Постепенно Александру становилось все теплее, и он писал все увереннее, все быстрее. Слова складывались в стройные предложения, исполненные значения и скрытого смысла. Боль прекратилась. Александр обмяк и открыл рот, словно собираясь что-то сказать, но так и не сказал.

Пошел снег. Первые снежинки сразу таяли, опускаясь на лицо, а потом оно остыло и начало покрываться белым.

К тому времени, когда Александра наполовину занесло, Геннадий Ильич вернулся домой и возился в прихожей с заевшей молнией на куртке. Замок зажевал ткань и упорно не желал идти ни вниз, ни вверх. Геннадий Ильич подышал на красные ладони и позвал:

— Саша! Ты дома?

В кухне что-то звякнуло и посыпалось.

— Нормально пообщался? — спросил Геннадий Ильич. — Покупки удачные?

Ответом было молчание. Геннадий Ильич разулся и отправился на кухню. Там было пусто. Пол был устлан осколками, таинственно поблескивавшими в снежных сумерках. Геннадий Ильич щелкнул выключателем, но свет не загорелся. Лампочка под навесом светильника присутствовала лишь в качестве стеклянного огрызка. Это она лопнула, пока Геннадий Ильич возился с застежкой куртки.

На столе лежали пистолеты и гранаты. Чтобы рассмотреть их, пришлось вернуться в прихожую, обуться и натянуть на правую руку перчатку. Геннадий Ильич выкрутил лампу в рожке бра и, хрустя осколками, поставил ее вместо лопнувшей.

Загоревшийся свет показался таким ярким, что он зажмурился. Прямоугольник окна сделался синим. За снежной круговертью желтели окна дома напротив. Геннадий Ильич задернул шторы и стал перебирать оружие, принесенное братом.

Его взгляд остановился на записке. Он еще не успел прочитать ни единого слова, а сердце в груди опустилось и беспорядочно запрыгало, будто потревоженный поплавок.

Геннадий Ильич выдвинул ногой табурет и сел. Рука, державшая листок, не дрожала. Дрожали только губы, но он этого не замечал.

Гена , — было написано на листке, — извини, брат. Я не пойду с тобой. Воевать с моим брюхом не получится. Так что ты как-нибудь один, ладно? Не обижайся. Иначе нельзя. Все, что купил, оставляю тебе. Пользуйся с головой. А лучше отступись. Тут целая армия нужна, а ты один. Думай, короче. Не спеши.

Прощай. Больше я тебя не потревожу.

— Не ожидал от тебя, брат, — процедил Геннадий Ильич, медленно комкая записку в кулаке. — Хотя какой ты теперь мне брат? Знать тебя не знаю. Пошел ты знаешь куда со своими советами?

Он выключил свет, раздвинул шторы и прижался лбом к холодному оконному стеклу. Снегопад усилился. Зима продолжалась. Было холодно и одиноко.

Геннадий Ильич проснулся ни свет ни заря и заставил себя принять ледяной душ. У него начиналась новая жизнь, в которой не было место слабости и жалости к себе. Он был должен только самому себе и не зависел ни от кого, кроме себя.

Оружие хранилось в диване сына. Покончив с утренними делами, Геннадий Ильич сел разбирать и смазывать пистолеты. Это было приятное и успокаивающее занятие. Оно придавало смысл дальнейшему существованию.

Геннадий Ильич пока не знал, с чего начнет свою вендетту. Для этого нужно было наметить первую цель и установить за ней наблюдение.

— «Терек», — сказал себе Геннадий Ильич, орудуя отверткой, обмотанной тряпкой, пропитанной машинным маслом. — Туда пойду. Как считаешь, Сережа? Правильно?

Сережа ему ничего не ответил.

— Молчание — знак согласия, — решил Геннадий Ильич.

Его немного пугала зарождающаяся привычка разговаривать с самим собой, но с этим придется мириться. Лучше так, чем свихнуться от тишины и одиночества.

Геннадий Ильич включил в кухне радио. Он почти не слышал, о чем бубнит ведущий и про что поют женские и мужские голоса. Бубнят — и бубнят, поют — и поют. Нет больше этой грозной звенящей тишины — уже хорошо. Если осталось что-то хорошее у Геннадия Ильича после всего случившегося.

Покончив со смазкой, Геннадий Ильич оделся, чтобы проверить, куда сподручнее прятать пистолет и как его быстро выхватывать, чтобы успеть выстрелить первым. Он выбрал старый, но надежный автоматический пистолет Стечкина, потому что такой же имел на службе. Творение Макарова было знакомо ему несколько хуже, а вот АПС он знал как облупленный, от мушки до спускового крючка.

Пистолет этот был давно снят с производства, но до сих пор востребован среди профессионалов, находящихся по обе стороны линии фронта, именуемой Закон.