Клод Файар - Клоун умер на манеже

– Но ведь ты не умер! Я знаю, ты не умер! Скажи мне что-нибудь, что угодно, лишь бы я понял, что ты жив! Обругай меня, как ты часто делал это! Но только говори, говори, двигайся!.. Зачем ты разыгрываешь меня, это жестоко! Почему тебе нравится мучить меня? Ты хочешь наказать меня, ладно, но только не доводи меня до безумия.

Голос Паля неожиданно зазвучал тихо, и теперь он прерывался рыданиями.

– Оставь мне хотя бы крошечный лучик надежды, подай какой-нибудь незаметный знак, только подмигни. А-а, ты не хочешь! Тебе нравится играть роль покойника до конца! Но зачем? Чего ради? Ведь зрителей в зале нет! Здесь только я, Паль, твой друг Паль! Как прекрасно ты играешь сегодня! Я знаю, ты замечательный артист! Я перед тобою ничто! Как хорошо ты играешь мертвого!

Его голос снова зазвучал громче, в нем появились пронзительные нотки. Теперь Паль тряс манекен.

– Где научился ты так прекрасно играть мертвых? Ты никогда не показывал мне эту роль! Ты же знаешь, я не могу играть, если ты не объяснишь мне все! Ты должен научить меня играть эту сцену, должен объяснить, что мне надо говорить, что делать…

После первых минут оцепенения Патон наконец овладел собой и бросился к Палю. Ошкорн остановил его:

– Не надо! Ты же видишь, что он сошел с ума! Патон был в ярости. Вот куда завело упрямство Ошкорна! Теперь их обвинят в том, что они довели Паля до безумия. Ведь их же предупреждали, что Паль человек нервный, впечатлительный… Нельзя было играть с огнем!

– Теперь вот будем возиться с этим мнимым убийцей! – бросил он Ошкорну.

– Почему мнимым?

– Потому что факты – упрямая вещь! Штут был жив, когда коляска уезжала с манежа, а Паль оттуда не уходил!

– Немыслимое иногда может оказаться правдой! Он повернулся к Рудольфу:

– А теперь пора рассказать нам правду.

– Какую правду? – не сдавался Рудольф. – Уж инспектора полиции должны бы понять, что Паль сошел с ума, что он заговаривается. Разве вы не понимаете, что Паль не может быть виновным?

Преста подошла к Рудольфу и нежно взяла его за руку:

– Рудольф, друг мой, расскажите все. Я тронута вашим самопожертвованием, но теперь это бесполезно. Зло свершилось. Но может, это и к лучшему! В безумии он будет меньше страдать!

После недолгого колебания Рудольф в конце концов признался.

– Да, Штута убил Паль, и я его сообщник. Вернее, я не помогал ему совершить преступление, но помог скрыть его. Штут… когда в тот вечер он в первый раз появился на манеже… это был не Штут, это был я!

– Я догадывался об этом! – вскричал Ошкорн. – Но мне нужны были доказательства. Я поздравляю вас, вы прекрасно сыграли свою роль, многие попались на вашу удочку. По правде сказать, не только я разгадал ваше мошенничество. Ведь вы тоже догадались, Мамут?

Лилипут кивнул.

– Вы ведь тоже обратили внимание на перстень?

– Да, господин инспектор, я заметил, что перстень на левой руке, в то время как я помнил, что Штут всегда носил его на правой. И потом, игра Рудольфа все-таки чуть отличалась от игры Штута, едва заметными деталями отличалась… И еще этот ключ от другой двери… Но я вынужден был молчать, иначе бы вы вышли на Паля, а именно этого я боялся!

Итак, Ошкорн сейчас выиграл партию. И он не мог отказать себе в удовольствии полюбоваться видом Патона, Но тот не только не выказал ни малейшей досады оттого, что его обскакали, но, казалось, пребывал в состоянии полного довольства.

– Ну что ж, Рудольф, рассказывайте все с самого начала. Как это случилось?

– Я услышал в уборной Штута какой-то бурный спор и подошел к двери. Штут грозил Палю порвать контракт, по которому он с ним работал. «Полгода прошло! – кричал он. – Полгода назад я предупредил тебя, что буду работать с Тони. Он уже вполне может играть со мной!..» Паль умолял его не делать этого. Потом вдруг все стихло. Обеспокоенный, я вошел туда и увидел, что Паль стоит, а Штут безжизненно откинулся в кресле, и в груди у него – нож. Рана не кровоточила. В эту минуту у меня была лишь одна мысль: спасти Паля. А он был почти невменяем. Паль – человек не сильный. Как до тех пор он подчинялся воле Штута, так он сразу подчинился мне. Я приказал ему молчать и идти на манеж играть свою роль, словно ничего ужасного не произошло. Он ушел, и мне даже показалось, будто он думает, что Штут не умер. А я быстро загримировался, это было легко, грим у Штута был простейший, натянул на голову рыжий парик, надел платье с воланами. Должен сказать вам, что выйти на сцену всегда было моей мечтой, мальчишеской мечтой. Мы с братьями любили представлять разные пьески. Я прилично знал эту роль Штута, потому что много раз видел его в пантомиме. К счастью, она ведь без слов… И вот я превратился в Штута…

Патон в нетерпении явно был готов задать чеху кучу вопросов, но Ошкорн сделал ему знак молчать. Рудольф продолжил свою исповедь:

– Я подумал, что теперь Паля уже не смогут заподозрить, поскольку будет ясно, что Штут уехал с манежа живым, а Паль манеж не покидал. Однако, стараясь сделать все как можно правдоподобнее, я в спешке допустил ошибку. Мне надо было бы не трогать перстень Штута, а я решил надеть его себе, попытался на правую руку, но он не налез, пришлось надеть на левую. Вот уж никогда бы не подумал, что такая ничтожная деталь привлечет ваше внимание, господин инспектор! Труп я оставил в уборной, но уходя закрыл дверь на ключ и сунул его в карман. Но тут же подумал, что кто-нибудь может удивиться, не увидев, как обычно, в замочной скважине ключа. И тогда мне пришла в голову мысль сунуть туда ключ от реквизитной, он был почти такой же внешне. Если кто-нибудь, думал я, появится в мое отсутствие и попытается открыть дверь, он просто подумает, будто что-то случилось с замком или с ключом. Теперь я понимаю, это было ребячеством. Вот моя вторая ошибка. И надо ж было так случиться, что, к несчастью, Мамуту как раз в это время потребовалось зайти к Штуту.

Затем чех рассказал, как он вышел на манеж, как он боялся, что его обман раскроется.

– Мой выход закончился, я уехал с манежа в коляске. У меня не было времени отнести на место ключ от реквизитной, и я просто забросил его в коридоре в угол. Потом быстро снял грим, переодел Штута в платье Коломбины, надел ему парик и перенес труп в коляску. Это мог видеть только Людовико со своей трапеции. А перстень Штута я спрятал в ленчике седла Пегаса. Я надеялся, что, обнаружив кражу, ее сочтут побудительным мотивом преступления, и думал, что тем самым отведу подозрения. Я предвидел также, что дело может обернуться плохо, мне придется взять вину на себя, и вот тогда этот перстень послужит доказательством того, что преступление совершил я.

– Но, черт побери, – прорычал Патон, который никогда не мог понять душевных порывов, – почему вы решили взять на себя преступление, совершенное другим?