Николай Наседкин - Криминал-шоу. Повести

Арина на мгновение замерла, затем гибко изогнулась, повернулась к нему лицом, сквозь свои и его очки оглушила его томным, влекущим, призывным взглядом и грудным дрожащим голосом выдохнула:

– Не надо мне шею целовать. Ты – грудь мою целуй.

И она, мокрыми руками перехватив себя крест-накрест, стянула через голову лёгкий бордовый свитерок…

Игорь считал, что рассталась Арина с мужем из-за него. Да, вероятно, так оно и было: не в характере Арины прятаться, семейно скандалить. Ух и жизнь страстная у них пошла! Игорь чуть не каждый день улучал момент заскочить на Набережную – хоть на часок. Но чаще – на два, три, а порой и на всю ночь. С Ариной он терял чувство времени, отключался от внешнего мира. Впрочем, и Арина, каждый раз поначалу флегматичная, не очень улыбчивая, холодноватая, капризная, – всё сильнее ободрялась, вдохновлялась, вдруг вспыхивала, опьянялась и уже сама просила умоляющим шепотом:

– Не надо уходить, останься!..

И ведь не только постель соединяла их. Они могли часами сидеть на кухне, попивая кофе, чай или винцо, и говорить, говорить, говорить – с жаром, пылом, взахлёб. Им ни секундочки не было скучно и тягостно вдвоём, наедине – вот что самое сладостное. Ну, а уж постель… Игорь, лаская Арину и принимая её ласки, сходил с ума, сгорал, терял сознание. И когда дома, на работе ли на секунду вспоминал объятия Арины, её хриплый шёпот, у него кружилась голова и постанывало под ложечкой.

Шло время. Игорь уже всё чаще начинал подумывать о каком-то решительном шаге. Хотя, по своему характеру, он жуть как не любил принимать решения, что-либо менять, особливо если всё и вся сейчас, в данный момент, хорошо и распрекрасно. Но он уже подумывал и о разводе, и о переезде на Набережную, что-то уже лепетал-приборматывал на эту тему в подконьяченном виде…

Как вдруг всё опять рухнуло.

К тому времени Арина, прожив все сберкнижковые запасы, пошла впервые в своей жизни на заработки. Ей предложили должность секретаря-переводчицы при одном загранбизнесмене, открывшем в городе какое-то совместное предприятие. Тот по-русски ботал , но весьма коряво. Арина пошла на это место, увлеклась, с восторгом рассказывала Игорю о деловизме иностранца, его валютных богатствах, шикарности его серебристо-зелёного «Мерседеса»…

Арина и так свысока смотрела на окружающую действительность, и так вместо «здесь», «у нас», всегда говорила, повторяя чужие слова, «в этой стране», «эти русские», а теперь и вовсе заделалась демократкой. Игорь же страдал хронической формой ярко выраженного ура-патриотизма, национализма и даже шовинизма. Разумеется, по терминологии и в понимании, например, того же председателя телерадиокомитета, любящего приклеивать такие ярлычки. Сам Игорь себя никаким шовинистом не считал: он не бил инородцев, не угрожал им, даже не выказывал им своей ненависти. Он просто не любил всех этих инородцев, сосущих из России кровь, жирующих на её земле, считающих себя хозяевами «этой страны». Он уважал и чтил права человека и считал, что каждый человек имеет право любить кого-то или что-то или не любить. При чем здесь шовинизм? У них с Ариной на этой почве начали вызревать дурацкие размолвки, ссоры-диспуты, обиды.

И вот однажды, когда Игорь только прибежал на Набережную и только-только пригубил водочки (что-то настроение запаршивилось, вот и прихватил с собой «Столичную»), он даже ещё ни разу Арину не поцеловал – поцелуям ещё черёд не наступил, как нежданно засвиристел дверной сигнал и в проёме открывшейся двери возник плотный рыжий господин в каком-то смокинге, что ли, и галстуке-бабочке. Он вручил хозяйке богатый букет разноцветных гладиолусов, вынул из атташе-кейса чудовищных размеров конфетную коробку ассорти и плоскую флягу чего-то заморского. Это и оказался Эммануил Генрих Ваксель, президент фирмы «Гутентаг» и шеф Арины.

«Гладиолусы-то только на свадьбах дарят», – неприязненно подумал Игорь и надулся.

Для него настали чёрные дни. Острые спицы ревности одна за другой протыкали и насквозь дырявили встопорщенный клубок его сердца, неисчислимо множились. Главное, что бесило Игоря – невозмутимость господина Вакселя, его подчёркнуто любезное и чуть высокомерное отношение к нему, Игорю. Капиталист проклятый словно не понимал статус-кво Игоря в этом доме, как бы считал его за такого же почти официального гостя, каковым являлся сам. И особенно что доводило до белого каления: этот вальяжный оккупант снисходительно как-то беседовал, порой вообще перескакивал в разговоре на немецкий, а Игорь этот каркающий язык хотя и долбил несколько лет, так и не впустил в сознание, понимал чуть. По-русски же господин Ваксель всё сентенции на гора выдавал, готовые словесные блоки. Огладит свою задрипанную рыжую бородёнку и изречёт нечто вроде: «Молотость – это есть етинственный погатств, который нато сторожить, перечь» .

Или: «О-о, красота есть отин из вит гений» .

Или: «Мушчины есть шениться от усталость, а фрау, шенщин, есть выхотить замуш из люпопытств» .

И прочее, и прочее в том же духе. Да отчего же он такой умный, психовал Игорь и, психуя, сам глупел, отступал в разговоре, тушевался. Но как-то ненароком в дипломате коммерсанта он углядел краем глаза тёмно-жёлтую обложку «Избранного» Оскара Уайльда. Ага! То-то всё знакомое мерещилось в Вакселевых афоризмах. На следующий день Игорь откопал в областной библиотеке томик английского писателя, перечитал «Портрет Дориана Грея». Так и есть!

В следующий раз, только рыжий немец – или кто он там? – начал: «Влюплённость начинайт с того, что человек есть опманывать сепя…» – как Игорь перебил, продолжил:

– Ага, а кончает тем, что обманывает другого! Оскар Уайльд, «Портрет Дориана Грея», лорд Генри Уоттон.

Тевтонец смешался, начал, как филин, глаза округлять, делая вид, будто не допёр в чём дело, а Арина на Игоря же вдруг рассердилась:

– Не надо хамить, а! Перестань сию же минуту!

И принялась за него, за Игоря, зачем-то извиняться перед фрицем…

Игорь ещё на что-то надеялся, оттягивал неизбежное объяснение, ждал какой-нибудь развязки извне, самособойной. И снова, как в юности, точку над i поставила вынужденная разлука. Игоря направили на стажировку в «Останкино» на два месяца. Отказываться глупо: пожить в любимой Москве, поработать по-настоящему.

Арина по телефону разговаривала всё более странно, тревожно для него. Когда же он вернулся и сразу позвонил Арине, мол, сейчас примчусь, она призналась – прости, не поминай лихом, вышла замуж.

Вот уж тогда Игорь унырнул в настоящий запой, отпустил себе все и всяческие вожжи. Пробовал, в пьяном угаре, выяснять отношения с Ариной и с её упитанным мужем – только опарафинился, унизился, выставил себя шутом. Встретил потом раз случайно Арину, уже с коляской, на берегу – поздоровались, поговорили индифферентно, о том о сём. Арина, похудевшая и ещё загадочнее похорошевшая, сделала вид, будто не слышит гулкого боя Игорева сердца. Сказала: вполне счастлива, живёт на уровне. Игорь удерживал на лице плоскую маску спокойствия, а потом шёл слепо домой, ожесточённо, пугая встречных, стучал кулаком о ладонь, вскрикивал: «Не люблю! Не-на-ви-жу!» – и чуть не плакал от обиды, ревности, горя и безысходности.