Руслан Белов - Хирург и Она. Матрица?

– Я вам, женщинам, удивляюсь. Так легко стать красивой, да что красивой, привлекательной, а что вы с собой делаете? Ну, не все, есть, конечно, киски, от которых мужики теплеют, но их еще надо глазками поискать. И у этих кисок все снизу начинается, сначала каблучки высокие, затем ножки от ушей. И потому мы с ножек твоих и начнем. Так, скальпель есть, а вот пилы не вижу... Где же наша пила? А! Вот она, миленькая! Заржавела немножко, но ничего, сейчас мы ее спиртиком протрем, и все будет в ажуре. Ты только не дергайся, коли ко мне попала, все равно не выпущу, пока в аккурат не удовлетворюсь и Гиппократа не удовлетворю... Потому и привязал...

Женщина закричала, задергалась, но резиновые жгуты держались неколебимо. Операционный стол покачивался, руки человека тряслись.

– Придется нам с тобой выпить, – вздохнул он, веселея. – Давай на брудершафт, а?

Женщина смотрела оловянными глазами. Распертые страхом, они казались нечеловеческими.

– Нет, так не пойдет, – покачал головой человек. – Если мы будем так реагировать, то нам обоим конец. Я тебя не спасу, ты меня не спасешь. А если ты кроликом станешь, или, лучше, смирненькой овечкой, то у нас обоих появится шанс. Так будешь меня слушаться?

Женщина покивала. Говорить она не могла – рот ее был заклеен липкой лентой.

– Ну вот и славненько! – обрадовался человек. – Тебе разбавить, или так сойдет?

Оловянные глаза стали шире.

– Разбавить, значит... – недовольно вздохнул мужчина. – Значит, придется для баронессы к колодцу идти.

Сняв резиновые перчатки и марлевую повязку, прикрывавшую нижнюю часть лица, маньяк выпил из мензурки граммов пятьдесят спирта, занюхал рукавом и вышел из комнаты.

Минут десять его не было. Явился он, покачиваясь. В руке его колебался стакан, на четверть наполненный колодезной водой. Доверху долитый спиртом, он остановился – человек знал цену спирту, и руки его тоже.

Помешав скальпелем в стакане, он подошел к операционному столу, приподнял голову женщины левой рукой и осторожно влил ей раствор в рот. Через пять минут она отключилась. Влюблено посмотрев на бутыль со спиртом, человек улыбнулся и взял в руку скальпель. Через пять минут он уже пилил. Рука его двигалась мерно, хотя глаза видели одни радужные круги.

Обычно Даша просыпалась, просыпалась в холодном поту, когда человек, отложив пилу, брал отпиленную ногу и отходил к окну, чтобы рассмотреть ее на ярком солнечном свету.

Дарье Павловне Сапрыкиной в ту пору было тридцать четыре. Десять из них она проработала в коммерческой конторе, занимавшейся рекламной деятельностью, в частности, подготовкой и выпуском разнообразных рекламных сборников и проспектов. За работу получала около семи тысяч (за год добавляли рублей пятьсот). Стать менеджером отдела Дарье Павловне не светило, и все, что она могла получить, так это пятидесяти процентную от размера оклада премию в день пятидесятилетия и стопроцентную – в день пятидесяти пятилетия, то есть при выходе на пенсию по старости.

Дарья Павловна была не замужем. И о замужестве не помышляла. Когда ей исполнилось пятнадцать, отец подарил ей коробку соевых конфет, и, как бы увидев впервые, раздраженно покачал головой:

– Ну и уродина...

Да, она была далеко не красавица, а этот отцовский приговор снял с ее лица еще и живительные краски юности. Даша с тех пор сутулилась, на улице смотрела под ноги, чтобы не видеть жалостливых взглядов прохожих. Иногда она, желая оправдать отношение ближних, рассматривала себя в зеркало. И чернела от горя.

Зубы смотрят вперед. Волчьи.

Глаза затравленные, бесцветные от смотрения в никуда.

Нос чуть скособочен – девочкой еще упала со шкафа. Отец, озабоченный ссорой с матерью и последующим ее уходом к подруге, посадил на краешек высокого плательного шкафа, чтобы не мельтешила перед глазами. И приказал молчать. Она молчала, и скоро он забыл о ней и ушел из дома пить пиво. Просидев час, маленькая Даша попыталась слезть и упала, ударившись носом о табуретку.

А эти ноги... Сколько раз мужчины смеялись ей вслед: "У вас музыкальные ножки, мадам! Совсем как ножки у рояля!"

Вот только кожа. Нежная, шелковистая, гладенькая до удивления. Такой нет ни у кого.

И еще волосы. Темно-русые, густые, длинные.

И груди. Упругие, большие. Соски рвут платье.

И попа. Крутая, подчеркнутая осиной талией.

Правда, сейчас, в тридцать четыре, она совсем не та. Ведь еда – единственное удовольствие. Еда, сигареты и книжки. Маринина, Серова, а теперь, вот, тезка Донцова. И, конечно, дача.

Она вся в цветах. Все есть. Каждый год закручивает сто банок. Сто пятьдесят литров. Помидоры, огурцы, салаты. Яблочные соки, пастила, всевозможные компоты. Чеснок с кулак. Но есть некому – мужика-то нет. Весной все приходится раздавать соседям и таскать на работу. Но она все равно закручивает – а вдруг он появится, а у нее ничего домашнего? А что такое женщина без домашнего? Так, одна видимость.

В десятом классе был парень. Близорукий и очень добрый. Они хорошо разговаривали и хорошо молчали. Он и часа без Даши прожить не мог – говорил, что от нее исходят какие-то нужные ему волны. В школе всегда был рядом. Звонил каждый час, у подъезда ждал. Его увела подруга. Шепнула, что все, мол, удивляются, что такой красивый парень ходит с такой дурнушкой чуть ли не в обнимку. Удивляются и заключают: "Ходит, потому что дальше своего носа не видит. Если бы увидел, то остался бы заикой".

А любовник был. Приходил с дальних дач. Краснощекий, здоровущий запорожский казак. Такой здоровый, что вообразить его на лошади было невозможно. Приходил, ел, выпивал приготовленную Дашей бутылку водки и засыпал. Проспавшись, смотрел непонимающе, потом переворачивал на живот и ласкал. А что не ласкать? Со спины – она Венера. Даша хорошо помнила, как он нежно входил в нее, как ей было сладостно. Он ни разу без нее не кончил. Только после. И делал это так, что она кончала еще.

Казак перестал ходить, когда она забеременела. Она хотела рожать, но появился другой, тоже с дальних дач. Никудышный, суетливый, слюнявый, но обещал жениться. Даша сделала аборт, и никудышный перестал ходить. Потом она видела его с казаком на улице. Изрядно выпившие, они шли в обнимку. Заметив ее, загоготали, указывая пальцами.

После них не было никого. Спасалась на даче. Таких цветов, как у нее, нет ни у кого. Среди них она сама была красива, цветы проникали в ее плоть своей волшебной силой, оживляли глаза, поднимали грудь и голову.

Они цвели до снега. Потом все становилось черно-белым, и не хотелось жить. До старого Нового года.