Георгий Ланской - Не умирай в одиночку

Я приехал к отцу в отпуск через пару лет. Он постарел, обрюзг, но столь же авторитарно излагал прописные истины, вот только где-то в уголках его глаз таилась растерянность и страх. Это было начало девяностых. Могучий СССР развалился на куски, незыблемая платформа коммунистической партии ждала крен, и все коммунисты полетели мордой вниз с насиженных мест. Впрочем, более шустрые успели подстелить себе соломку и нахапать все, что плохо лежало, став и при новом режиме полноправными хозяевами жизни. А вот отец не смог. Не удержал он должности, не приватизировал в собственность ни птицефабрику, ни хлебокомбинат, ни детский сад и остался ни с чем. С работы его пнули так, что от былой бравады мало что осталось, а тем, что еще имелось, он запугивал Мадину.

Она пришла ко мне ночью, без разговоров скользнув ко мне в постели и прижавшись к моему животу маленькими грудками.

– Увези меня, дорогой мой, любимый, иначе он меня забьет до смерти! – взмолилась она жарким шепотом. – Сожрет он меня, я уже не могу, не могу…

Я перевернул Мадину на спину и без излишних церемоний вошел в нее, испытывая при этом какое-то садистское наслаждение. Она даже не постанывала, только губу закусила и дышала тяжело и прерывисто. Я был с ней груб, как ни с одной из женщин прежде. С каждым толчком я проникал в ее лоно все глубже, а перед глазами почему-то было лицо матери, словно это она жарко отвечала на мои ласки, подаваясь бедрами вперед и отступая назад с невероятным неистовством. Мне было хорошо и стыдно. А где-то над затылком витала удовлетворенная мысль, что наконец-то я отомстил папаше.

Мы сбежали из дома поздно ночью, как воры, собрав вещи, пока отец храпел в своей спальне. На попутке добрались до соседнего города, где я жил и работал в больнице. Всю дорогу Мадина прижималась ко мне и дрожала, как напуганный воробей. Я тоже дрожал, от страха и холода – в машине, где мы ехали, не работала печка. А через два дня мне пришлось выехать обратно, чтобы похоронить отца. Он повесился в собственной спальне. В городе на меня смотрели с осуждением, я на пересуды внимания не обращал, на вопросы не отвечал и постарался уехать, как только разобрался с делами. Мадина назад не вернулась.

Мы поженились через пару месяцев после смерти отца. Но я никогда ее не любил. Жалел – да, безусловно. Не знаю, любила она меня тогда, но благодарна была безмерно за то, что я помог ей вырваться из ада. Я же иной раз недоумевал, как я польстился на этого блеклого мышонка. Ведь мои мысли занимали совсем другие женщины. Красивые, стройные, успешные… словом те, кто никогда не обращал внимания на меня, как на мужчину.

Все покатилось к черту, когда я встретил Наргис. Я и раньше заглядывался на восточных красавиц, представляя себя рядом с такой женщиной. Генетика – сложная вещь. Теперь мне хотелось властвовать над покорной и податливой женщиной, как в свое время делал отец. Но на дворе стояли другие времена. Мне было хорошо за тридцать, и если отцу в свое время досталась аппетитная должность, высокий рост и представительная внешность, меня господь всем этим обделил. Я был невысоким, щуплым и сутулым, работал на малозначительной должности и не нравился женщинам.

Наргис была первой, кто не просто отказала мне, а еще и безжалостно высмеяла. У нее был острый язык, сочащийся ядовитым презрением. В ресторане, где собирались друзья-чатлане, Наргис легко и непринужденно смешала меня с дерьмом.

– Дорогуша, – лениво цедила она, глядя на меня сквозь бокал с шампанским, помутненным от выпитого взором, – тебе ничего не светит тут. Я люблю богатых мужчин с внушительным хозяйством. С тобой же мне придется брать с собой микроскоп, да еще и карандаш подвязывать, чтобы хоть какое-то удовольствие получить.

Подружки Наргис захихикали, а она продолжала, не обращая внимания на меня, потного и красного от злости.

– Ой, девки, вот почему природа так распорядилась – непонятно. Сколько у меня было восточных мужиков, так никакого от них проку. В кармане пусто, в голове и вовсе одинокая мысль, неуютно чувствующая себя в пустом пространстве… А еще ведь мусульмане себе обрезают… Я это всегда знала, но чтобы так коротко…

Я пошел прочь, провожаемый взрывом хохота. Кто-то из женщин ядовито добавил мне вслед.

– Видать природа мстит за татаро-монгольское иго. И ведь никто не понимает, что с нас триста лет мзду брали, только потому что мы пьяные были. А как протрезвели…

И снова пьяный хохот в спину. Я не стал дожидаться окончания вечера и пошел домой. По дороге я заехал в гостиницу, снял ненужный мне номер и в ресторане поманил пальчиком разбитную деваху в платье с пошлыми синими блестками. В эту ночь мне было хорошо.

После Наргис у меня было еще две встречи, окончившиеся провалом. Первой была Вильма, редакторша модного глянцевого журнала, симпатичная щупленькая бабенка с красивыми оленьими глазами. Мы встретились в ресторане, откушали жареную курочку, а потом Вильма смылась под предлогом срочного звонка. Звонок действительно был. Мужской басок бодро гаркнул в трубку «Маманя, ты где?», после чего Вильма отчего-то сообщила мне, что ее срочно вызывают в редакцию.

Вторая встреча все-таки дошла до кульминации, то бишь секса. Даму звали Ириной, а в чате она носила ник Андромеды. Скрыть свое разочарование постельной сценой она смогла с большим трудом, и после пары попыток как-то возобновить плотские утехи со мной, молча сгребла вещи в охапку и удалилась в ванную дешевого съемного номера гостиницы. Пока она одевалась, я стыдливо сбежал. После этого я позвонил ей пару раз, но, натолкнувшись на холодную стену вежливого равнодушия с фиолетовыми полосами презрения, стер ее телефон из базы данных. В чате ни с Ириной, ни с Вильмой я больше не общался, мне было стыдно.

Потом я встретил ее. Эта женщина была успешной, богатой и отчаянно скучающей. Ее я тоже уложил в постель. Все закончилось в предельно сжатые сроки, но она, в отличие от своих товарок по несчастью, не сбежала от меня. Валяясь рядом со мной на простыне, она поигрывала пояском халата как хлыстиком, проводя им по моему телу.

– Да, – капризно протянула она, бывали у меня мужики и послаще. Тебе бы может полечиться, Шерри?

Шерри… Дурацкое имя раз и навсегда приклеилось ко мне. Она называла меня только так. А мне снова стало стыдно, за свое мужское естество, так бесстыдно опозорившее меня еще перед одной женщиной. Не знаю почему, но именно тогда я, уткнувшись лицом в подушку, ощутил к себе такое отвращение, как к растаявшей на солнцепеке конфете. Где-то рядом маячил призрак папаши, похохатывавшего над своим слабаком-сыном. Я разрыдался и рассказал ей все. Об отце, о презрительных взглядах Наргис, Вильмы и Ирины, о беспомощной и блеклой жене, напоминающей застиранную тряпку и о моем поступке по отношению к родному отцу. Теперь это выглядело как мелкая пакость, потому что я не любил Мадину и не мог дать ей счастья. Мой голос временами звучал глухо. Не знаю, слышала ли она его из-под подушки. Мне хотелось умереть. И тут она положила свою руку на мое плечо.