Александр Войнов - Наследник Агасфера

На вершине холма был изображен черный монах с развевающимися на ветру седыми волосами. Левой рукой он опирался на посох, а правой держал огненный крест, которым указывал в сторону часовни, стоящей на поляне у подножия холма. Дальше, внизу, простирался луг, в конце которого виднелись стены то ли старого замка, то ли разрушенной крепости. Над головой монаха красовалась надпись «Эрнандо Кортес. Из истории Свист знал, что Кортес никогда не был монахом. Он был конкистадором, отважным первооткрывателем Америки, который с кучкой авантюристов охотился за золотом ацтеков. Но такая вольная трактовка в данном случае была допустима. Возможно, это была кличка владельца татуировки и свидетельствовала о его авантюрных наклонностях и любви к презренному металлу. Свисту приходилось встречать подобные татуировки, и он мог предугадать ее историю. Скорее всего, обладатель странного сюжета начал свой тюремный путь еще с «малолетки», где ему коряво и неумело сделали первую наколку.

Пройдя все режимы, начав с «общего» и побывав на «особом», он, встретив хорошего кольщика, стараясь исправить предыдущую наколку, накалывал на нее новый сюжет. В то время, когда этот «воинственный конкистадор» начинал открывать для себя новый материк под названием ГУЛАГ, было принято накалывать на левой груди профиль Иосифа Сталина. Такая татуировка выполняла охранную функцию. Предполагалось, что она могла спасти от расстрела. В то время вряд ли кто-либо мог решиться выстрелить в портрет вождя. Об этих зековских ухищрениях доложили Лаврентию Павловичу Берии. В порыве гуманизма и из патриотических соображений нарком запретил стрелять в изображение Сталина. Приговоренных начали расстреливать в затылок. Зэки после этого стали затушевывать отца народов.

Последующая татуировка всегда была больше по размеру и почти полностью закрывала предыдущую. В итоге на груди у Кортеса получилась сюрреалистическая композиция, чем-то напоминающая работы Сальвадора Дали.

«Эрнандо Кортес» мужественно перенес все пытки, которым его подвергла рябая инквизиторша, прошлепав по кафельному полу босыми ногами, важно опустился в пожелтевшую эмалированную ванну, наполненную горячей водой.

Судя по выражению лица, это доставило ему удовольствие. Бродяга, блаженно улыбаясь, вытянулся во весь рост и громко запел:

«Золотые купола на груди наколоты,

Только синие они, нет и крапа золота».

Санитарка вылила в ванну пол-литровую банку слабого хлорного раствора и, вложив ему в руки брусок дустового мыла, недовольно проворчала:

— Не барничай, Шаляпин. Намыливайся, ополаскивайся и вылезай. Здесь не Сандуны. Вон еще в калидоре принудчик дожидается. Тоже, небось, вшей и клопов из тюрьмы принес.

Свист понял, что рябая говорит о нем. Он отличался от обычных пациентов тем, что его доставили из тюрьмы.

В свое время он был арестован, несколько месяцев просидел в следственном изоляторе, прошел психиатрическую судмедэкспертизу, которая признала его невменяемым и, соответственно, не несущим уголовной ответственности, за совершенное преступление. Суд решил, что афера за которую был задержан Свист, не является социально опасным противоправным действием, и направил его на принудительное лечение в обычную больницу, где он должен был содержаться наравне с остальными пациентами.

Пройдя тем же путем, что и Кортес, пахнущий хлоркой и дустом, одетый в порыжевшие короткие кальсоны, рубаху, старый халат и стоптанные тапочки, Свист снова оказался в коридоре санпропускника. Там, на скамейке, закинув ногу за ногу, одетый так же, как и Свист, сидел «отважный покоритель Америки».

Увидев Свиста, он приветливо улыбнулся и спросил:

— Курить есть, амиго? — Получив отрицательный ответ, он ничуть не огорчился. Очевидно, слышать отказ для него было делом привычным.

— Обоих в десятое отделение! — скомандовал дежурный врач.

Свист и Кортес под присмотром санитаров вышли из санпропускника и по вымощенной щебенкой дорожке направились в сторону кирпичного барака, где им предстояло провести немало времени. Зарешеченные и закрашенные грязно-белой краской слепые окна угрюмого строения впитывали в себя тусклый свет раннего зимнего вечера, не выпуская обратно в мир ни звука, ни отблеска. Там, за стенами из старого дореволюционного кирпича, покрытого у основания зеленоватой плесенью, с выветренными по углам известковыми швами, шла неведомая, как в Зазеркалье, жизнь, не сулящая входящему в этот мир ничего хорошего.

Глава 2

В ЗАЗЕРКАЛЬЕ

Отделение, в которое попали Свист и Кортес, изнутри чем-то напоминало конюшню. Пройдя через несколько запертых на ключ дверей, они оказались в широком коридоре, по обе стороны которого располагались низкие сводчатые палаты. Всюду взад и вперед расхаживали угрюмые небритые люди, одетые в полинявшие байковые халаты, такие же мятые и изношенные, как и их лица.

Одни ходили молча, другие громко кричали друг на друга и жестикулировали, третьи разговаривали сами с собой и лихо улыбались. И хотя все они были разные, в их лицах было нечто неуловимое, что их объединяло. Это была печать безумия. Но больше всего Свиста поразил запах внутри отделения. За свои неполные сорок лет ему приходилось бывать во многих местах проживания большого количества людей, и в каждом из них был свой запах. В армейских казармах пахло гуталином, кожаными ремнями и кирзовыми сапогами, в тюремных коридорах и камерах — кислой баландой, махоркой, застарелым человеческим потом и болью, в обычных больницах — йодом и состарившимися людьми. Здесь же стоял ни с чем несравнимый запах хлорки, старого белья, страдания и безысходной тоски. Он пропитал все, начиная с тусклых желтых панелей, грязно-белого потолка и заканчивая давно не крашеными полами, дверными проемами и зарешеченными окнами.

— Идите в сестринскую, — подтолкнул их санитар.

Кабинет старшей медсестры находился в конце коридора, проходя по которому Свист смог заглянуть в несколько палат, где на старых, облезлых больничных койках лежали люди с понурыми и усталыми лицами. В кабинете с треснувшей табличкой «Старшая медсестра» за письменным столом, развалившись, сидел медбрат и листал историю болезни Свиста. Это был розовощекий толстяк лет тридцати. Маленькие усики и спадающая на лоб челка делали его похожим на Адольфа Гитлера в молодости. Через толстые линзы очков он строго осмотрел вошедших.

— Обоих на «буйняк», — сказал он, обращаясь к санитару. — Прификсировать до завтрашнего утра. И каждому по три кубика аминазина.

Немного помолчав, он отложил в сторону «историю болезни» и глянул поверх очков.

— А вы ведите себя тихо. Будете кочевряжиться — заколю «серой», — добавил Адольф.

Читать дальше