Бен Ричардс - Серебряная река

– Я выпиваю в среднем двадцать единиц спиртного в неделю.

– Каких еще единиц?

– Двадцать рюмок. Если выпивать больше двадцати пяти, начнутся проблемы со здоровьем. Посчитай, сколько ты выпиваешь, результат может тебя неприятно удивить.

– Ты считаешь, сколько ты выпил? – Я чувствую недоверие. – Даже сегодня, когда ты пил текилу, то считал?

Это слишком даже для моего сына. Однако парень, похоже, не стыдится своего навязчивого и скучного поведения. Это вполне в его правилах – пить на пять рюмок меньше дозволенного максимума.

– Я не считаю с точностью до одной рюмки, но всегда примерно представляю количество спиртного. И всегда помню, что именно я пил, – добавляет он с умыслом и многозначительно смотрит на меня, чтобы убедиться, что намек понят.

Некоторое время мы идем молча, поскольку у меня нет желания развивать эту тягостную тему. Я думаю о том, что мой сын ровесник молодых людей из клуба «Саблайм». Я едва не рассмеялся вслух, представив себе кого-нибудь из них подсчитывающим выпитое, перед тем как попарно исчезнуть в кабинетах. Иногда я подумываю о том, чтобы начать собирать остатки белого порошка в туалетах, которые мою, – на манер монет, которые я коплю дома в большой бутылке из-под виски, – чтобы потом перепродать.

Конечно, в идеальном обществе у молодых людей не должно быть потребности принимать наркотики (это еще одна из накопленных мной за годы жизни истин, в которых я начинаю все больше сомневаться). С какой злостью мы осуждали когда-то живущих в свое удовольствие хиппи, которые слушали американскую музыку и курили марихуану вместо того, чтобы вступить в борьбу за переустройство общества. Парадокс в том, что мой сын далек от идеала НОВОГО ЧЕЛОВЕКА, но на употребление наркотиков смотрит с таким же презрением, как это делали мы. Я не хочу, чтобы Клаудио принимал наркотики, но был бы рад, заведи он какое-нибудь увлечение – во всяком случае, не связанное с битами, байтами, факс-модемами и прочей компьютерной ерундой.

Когда мы возвращаемся домой, я специально наливаю себе большой стакан виски, а Клаудио столь же нарочито старается не показывать своего неодобрения. Я хочу рассказать ему, что виски подарил мой сослуживец Заморано, который купил бутылку в магазине дьюти-фри, когда ездил со своей командой в Бельгию на соревнования латиноамериканцев. Команда вернулась не в лучшем виде после ряда потасовок, долгих попоек и посещений местных борделей. Трофеев они не привезли. Все же я решаю ничего не рассказывать, чтобы это не выглядело как извинение и признание права сына учить меня, на что мне можно тратить свою зарплату, а на что нет.

– Тебе налить? – спрашиваю я саркастически.

Клаудио делает вид, что не слышит, и включает по телевизору новости. Сообщают, что на заброшенной взлетной полосе в Боливии обнаружено несколько трупов и почти достоверно установлено, что среди них – скелет легендарного партизанского вождя Эрнесто Че Гевары. Камера проплывает мимо группы чиновников и судебно-медицинских экспертов и показывает смешанные с землей и остатками рваной одежды череп и несколько костей. Журналист сообщает, что найдено несколько групп останков, но всех поразило то, что у одного скелета нет рук. Ведь, как известно, когда схватили, пытали и казнили Че в маленькой школе в Ла Игере, ему отрубили руки и поместили их в формальдегид.

С улицы слышна громкая ритмичная музыка, льющаяся из открытой автомашины. Еще светло, и окрашенные заходящим солнцем белые облака висят в лондонском небе, так же как в небе любого другого города. Музыка безжалостно бьет из автомобиля, так же как она могла бы литься из бара, где какая-нибудь молоденькая девушка снимает с себя одежду перед толстяками, пьющими дорогущее импортное виски. Или усталые рабочие пьют пиво в баре на углу, где дешевенькое радио с треском играет знакомые танго – у todo а media-luz, у todo a media-luz [28]. Я сжимаю свой стакан так крепко, что могу расколоть его в руке.

Останки Че Гевары найдены через тридцать лет в Боливии, рядом с его менее знаменитыми товарищами. Сколько их было всего? Я вспоминаю Монтевидео – город вьющихся проспектов и палисандровых деревьев. Три мертвые акулы с разорванными пастями лежат на песке. Молодую женщину, накачанную наркотиками, с завязанными глазами волокут к открытой двери самолета. Ветер свистит у нее в ушах, капли дождя прилипли к проему двери. Вот уже сказано последнее слово, и, кувыркаясь, она летит сквозь ночную темноту вниз, в воду.

Ник Джордан недоумевал, почему поезд, которым он ехал, относился к железнодорожной линии Западного побережья – к берегу она нигде не подходила. Честно говоря, трудно было найти в Англии место, более далекое от моря. С тех пор, как у него появились дела в Бирмингеме, Нику очень часто приходилось сталкиваться с задержками по дороге туда или обратно, вызываемыми самыми разными причинами, но чаще всего – поломками локомотивов. Поезда были такими старыми и ненадежными, что иногда ломались прямо в чистом поле. Летом это могло привести к тому, что поезд превращался в печку, в которой пассажиры часами медленно поджаривались, поджидая прибытия другого локомотива.

Поскольку у Ника была назначена с утра важная встреча, он не рискнул ехать поездом и переночевал в Бирмингеме в бесцветном одноместном номере гостиницы «Приют путешественника», заказанном компанией, с которой он работал. Ник очень не любил оставаться один в гостиницах, которые, по его мнению, не годились для одиночества. Он в шутку размышлял, не заключить ли ему сделку с Мэнди – веселой эрдингтонской проституткой с добрым сердцем, которая копила деньги на курс ароматерапии. Нику, наверно, следовало сделать Мэнди деловое предложение после очередного интервью, взятого у нее по поводу дела Рона Драйвера. Она жила вместе с двумя другими проститутками, и все они написали на входных дверях, на тисненных примитивно нарисованными цветами бумажках свои имена: Шанталь, Мишель и Мэнди.

За окном простирался типично английский сельский пейзаж, и заходящее солнце окрасило небо розовым и лимонным, словно рахат-лукум, но кое-где через покров облаков прорывалось светлоголубое пятно. Поезд шел мимо пришвартованных лодок, приближаясь к Уотфорд Джанкшн – тоскливому месту, которое, однако, вызывало у Ника теплые чувства. Оно служило первым предвестником близости Лондона. Оттуда до города оставалось всего двадцать минут, и нарастало облегчение: быстро проносились пригород Хэрроу, купола Уэмбли. Далее следовали станции Северной Уэмбли и Уиллесден Джанкшин с мрачными грузоподъемниками. Затем, замедляя ход у Риджентского канала в Кэмдене, поезд подползал наконец к Почтовой башне и вокзалу Юстон.