Бен Ричардс - Серебряная река

Мы молча смотрели на нескольких припозднившихся демонстрантов, возвращавшихся домой. Они были так же молоды, как мы. Они были из Квинта Нормаль, или Реколеты, или Макула. Они возвращались домой, к своим семьям, двоюродным братьям и сестрам, племянникам и племянницам, на кухни, где на столах стояли чашки чаю, а в корзинках, покрытых полотенцами, лежал хлеб. Они волочили за собой флаги и знамена, как фазаны – свои хвосты. Стоял сентябрь, и хотя зима была холодной, в воздухе чувствовались первые слабые признаки весны. Сильвия сидела, положив руки на живот, который почти не выдавал ее беременности. Ее радовала мысль о своем первенце, мы говорили о том, какое имя ему дать, и она заявила, что ребенок будет назван в честь какого-нибудь поэта, а не политического деятеля. Если будет девочка, она назовет ее Габриелой, а если мальчик, то Пабло.

– В честь Неруды? – спросил я очевидное.

– Нет, – ответила она с озорством, – в честь де Роха.

Мы оба обожали де Роху не столько за его стихи, сколько за роман, который он завел в тридцатые годы с красавицей женой одного очень влиятельного иностранного коммуниста. Вызванный в дисциплинарную комиссию Коммунистической партии по какому-то надуманному обвинению в нарушении партийной дисциплины, поэт дерзко заявил своим судьям, что ему просто завидуют и что каждый из них поступил бы так же, как он, если бы только представилась возможность. Это помешало де Рохе сделать партийную карьеру и послужило началом литературной вражды между ним, Нерудой и поэтом-аристократом Уйдобро, не делавшей им чести и побудившей Неруду написать одно из своих наименее лирических произведений, в котором содержался прямой выпад.

Я сказал Сильвии, что она должна меньше работать, и мысленно обозвал Хорхе эгоистичным и наглым ублюдком. Она улыбнулась мне радостно – до сих пор помню эту ее улыбку – и сказала: «Революция, товарищ, это не игра». На этот раз никто из нас не смеялся. Я взял ее руку, лежавшую на столе, а Сильвия опустила голову. Я собирался уходить, и все было таким неопределенным, и начиналась весна, кстати, в сентябре чилийцы отмечали День независимости своей страны, запуская в небо сотни маленьких воздушных змеев. Иногда веревки, на которых запускались змеи, были обмазаны клеем со стеклянными крошками – как наждак, завязывались воздушные бои, и мы жалели проигравшего, который медленно кружился над крышами и падал на землю.

Через два дня я уехал из Сантьяго в Гавану. Сильвия тоже собиралась вскоре уезжать, и мы договорились встретиться как можно быстрее. Я знал, что мы без слов объяснились в любви. Я знал, что в Гаване между нами установятся новые отношения, и очень ждал этого.

Белоснежные Анды сверкали под нами, когда самолет взмыл вверх над Сантьяго. Сына тошнило в бумажный пакет, который любезно принесла стюардесса, жена держала его за руку. Мы почти не разговаривали. Глядя на снежные вершины, я вспомнил тот невероятный случай в прошлом году, когда самолет с молодыми уругвайцами потерпел крушение в горах. Как может что-либо живое просуществовать в полном одиночестве среди этих скал и снега хоть сколько-нибудь долго? Через эти горы можно только перелететь, они не для теплокровных человеческих существ. И все же некоторые способны выжить, даже если им приходится прибегать к крайним мерам и съедать своих товарищей.

Через шесть дней Военно-морской флот Чили вышел из Вальпараисо, якобы для учений. Однако затем корабли вернулись и захватили порт. Армия заняла центр Сантьяго, с севера над городом пронеслись реактивные самолеты, и к полудню Альенде уже лежал мертвым среди дымящихся руин Ла Монеды, похоронив чилийский путь к социализму. А те, кто сражался в Ла Монеде вместе с Альенде, – разные экономисты, социологи, доктора и юная элита его Grupo de Amigos Personales [39]– были увезены в армейские казармы и замучены до смерти с жестокостью, в которую трудно поверить. В Чили! В этой латиноамериканской Британии с замечательными традициями парламентских дебатов! Как и было обещано, пришла Джакарта, и в реке Мапочо плавали трупы.

Известия о зверствах быстро достигли Гаваны, в частности, благодаря тому, что военные осуществили ряд нападений также на кубинцев и собственность Кубы. Опасности подвергались не одни только чилийские левые и кубинцы, но и все иностранцы, особенно латиноамериканцы. Уже одно то, что ты уругваец или бразилец, могло стать тогда основанием для смертного приговора и уж всяко означало водворение на Национальный стадион – тот самый, где «Пеньяроль» одержал свою знаменитую победу в дождливый вечер 1966 года.

Все это, несомненно, имело место в действительности. Но даже в Гаване мои воспоминания и фантазии уже сталкивались друг с другом так же, как это происходит сейчас, смешивая и делая нечеткими сцены и лица, завлекая меня и вводя в заблуждение: что тогда произошло, что в действительности произошло, почему сегодня все совсем иначе?

Сильвию я встретил снова лишь через два года. Сумятица 1970-х привела нас обоих в Буэнос-Айрес. Встретив меня случайно в уличном кафе, она рассказала, что на самом деле было после того, как я уехал.

К счастью, в ночь накануне переворота Сильвия осталась у подруги в богатом квартале, поэтому во время налета ее не было в лачугах. В Провиденсии люди праздновали то, что считали своим освобождением, вывесив флаги из окон. Ради Сильвии ее подруга тоже вывесила флаг, чтобы не привлекать внимание. Они молча сидели в отчаянии после того, как прозвучали последние слова Альенде: «Возможно, радио «Магеллан» заставят замолчать…», за которыми последовало сообщение о его смерти; сидели, глядя на маленький трехцветный флаг со звездами, жалко трепетавший на ветру. «Это не важно. Вы все равно услышите меня. Меня запомнят как достойного человека».

Через несколько дней Сильвия, осмелев, поехала на автобусе в город, чтобы узнать, что случилось с Хорхе, и установить контакт с остальными уругвайцами. Хорхе был в Техническом университете, когда туда ворвались военные, и его забрали на стадион Чили – старенькую площадку для бокса и баскетбола рядом с университетом. Она напоминала скорее театр. В первые дни после переворота там творились необычайные жестокости, пока заключенные ждали казни или перевода на Национальный стадион. Но тогда Сильвия, конечно, ничего не выяснила. На обратном пути в Провиденсию автобус остановили и стали производить обыск. Поскольку у бедняги не оказалось документов и она не могла изобразить чилийский акцент, ее отвели сначала в полицейский участок, а потом – на Национальный стадион.

Сильвию держали в женской секции Национального стадиона вместе с двумя уругвайками, схваченными при отчаянной попытке перейти через горы в Аргентину. Охранники заставили девушек раздеться, с вожделением смотрели на них и отпускали непристойные комментарии. После нескольких ударов в живот у Сильвии случился выкидыш. Не получилось ни Габриелы, ни Паблито, лишь молодая женщина в агонии сжимала свой живот на полу тюремной камеры.