Бен Ричардс - Серебряная река

Есть одна песенка, которую я постоянно напеваю. Я пою ее, чтобы успокоить нервы, мурлычу себе под нос, когда мою туалеты в клубе «Саблайм» или чищу мусорные корзины в коридорах офисов телекомпаний. Когда я пою, то вспоминаю того человека, о ком мне больно думать и память о котором так же мучительна, как память о моем ненадежном доме с зелеными ставнями; я пою эту песню в 73-м автобусе и когда пешком возвращаюсь поздним вечером домой, в холодную мокрую ночь, каких не бывает в мире, кроме этого города:

Ник Джордан очень хотел иметь мужество и убеждения. Он с благоговением рассматривал фотографии охваченных пламенем мучеников, которые облили себя бензином и подожгли, и думал о том, какие сверхпобуждения могли оказаться сильнее естественного стремления к самосохранению и страха боли. Он думал о жертвах пыток, исторгающих презрение к своим палачам сквозь стиснутые мукой зубы, и что сам он в таких условиях исторгал бы лишь имена и адреса всех своих друзей. Ник не был уверен, что проявил бы мужество даже не в столь экстремальных ситуациях. Он восхищался ирландской журналисткой, которая выразила свое презрение дублинскому криминальному сообществу и поплатилась за это жизнью. Правда, кое-кто говорил, что на самом деле все было не столь героически, но Джордан не желал об этом слышать.

Ник пришел к заключению, что главная его проблема заключалась в следующем: он хотел быть героем, но не умереть героем. Очевидно, мало кто стремился к последнему, но некоторые были готовы к этому – или, во всяком случае, к страданиям – как к неизбежной опасности, связанной с храбростью. Он вспомнил фотографию военных действий в центральноамериканской стране, на которой молодой партизан стрелял, стоя на колене рядом с телом мертвого товарища. Теперь у этого молодого солдата были воспоминания и рассказы – возможно, и ночные кошмары, – а его товарищ превратился в прах. Но нельзя выжить, если не смириться с возможностью стать тем, другим, трупом, все еще сжимающим лежащую рядом винтовку. Ник не был уверен, что готов к такому риску, и его угнетала эта трусость, которую он считал ужасной и разрушительной слабостью, особенно для людей его профессии.

Когда он разговаривал об этом с Кейтлин, она убеждала его, что храбрость и трусость – не какие-то раз и навсегда заданные качества. Никто не знает, когда он может оказаться храбрым, но такая возможность есть у всех и может проявиться в самый неожиданный момент. Может быть, у него просто не было случая проверить себя. Она напомнила о своем друге Дереке, который боялся всего на свете: самолетов, лифтов, метро, голубей, замкнутого пространства, неограниченного пространства, рака, толпы, детей, кинотеатров, штормов и собак, не считая более мелких страхов. И этому Дереку сломали в метро нос и выбили два зуба, когда он вступился за выходца из Азии со следами кожной болезни витилиго против нескольких подвыпивших болельщиков «Сандерлэнда», возвращавшихся на Кингс-кросс. Это все очень хорошо, думал Ник, но поступил бы он так же, как Дерек, или сделал бы вид, что ничего не замечает, и вышел на следующей станции?

Не было ли это желание храбрости и стремление не оказаться слабым какой-то экзистенциальной потребностью скрыть другие пороки своей личности? Ник не принадлежал к миру, в котором права не ограничены, но в этом мире было достаточно привилегий, чтобы линия его жизни оказалась вполне предсказуемой. Иногда у него возникало острое желание выйти из отведенного ему русла, нарушить правильный и заранее предусмотренный порядок вещей, чтобы почувствовать, что он действительно живет.

Ник был достаточно проницателен, чтобы не испытывать благодушия ни по отношению к себе, ни по отношению к тому миру, в котором он обретался. Он не питал особой симпатии к Рону Драйверу, но был не слишком высокого мнения и о своих коллегах, чье честолюбие умерялось лишь цинизмом, они готовы были карабкаться наверх с максимальной скоростью, какую только допускало соблюдение приличий. Без этого твоя карьера была закончена, ничто другое не принималось в расчет, и у подвергшегося наказанию оставалось мало возможностей восстановить свои права.

Джордан лелеял желание справиться с какой-то трудной задачей, сделать что-то отчаянное, смелый шаг, который позволит ему не только проверить себя, но и даст возможность насладиться восхищением окружающих, чего в глубине души он жаждал более всего. Нельзя сказать, что он не замечал стоящего за этим эгоизма: он готов был честно в нем признаться. И все же он так же честно готов был допустить, что признание вины ее не умаляет. Жизнь должна быть яркой, жизнь должна быть страстной, жизнь должна быть волнующей, но чем он готов был пожертвовать, чтобы сделать ее такой? Его жизнь была комфортной и, по большей части, приятной; возможно, честнее было бы благодарить за это судьбу. И все же его самолюбие не было удовлетворено, Ник хотел бросить вызов судьбе, поставить все на карту и посмотреть, что из этого выйдет. Он чувствовал, что не все его способности востребованы.

Эти мысли еще сильнее завладели им после встречи со старым приятелем на той вечеринке на крыше. Когда-то их жизненные дороги разошлись, но теперь странным образом пересекались снова, и сейчас он шагал по Блумсбери, чтобы встретиться с тем, кого еще несколько дней назад практически не помнил и не рассчитывал опять увидеть. Наступили сумерки, и иностранные студенты стояли перед своими освещенными ночными огнями общежитиями, изучая карту города; на скамейках скверов сидели парочки, нервно, как прелюбодеи, сжимая ладони друг друга; в освещенных окнах колледжей и институтов можно было видеть студентов, с вниманием или безразличием слушавших преподавателей. Предстоявшая встреча вызывала у Ника некоторое беспокойство. Его смутила резкость Джорджа в саду на крыше, и он совсем не испытывал желания, чтобы кто-то оценивал, каким он был в прошлом.

Джордж, как Ник, в общем-то, и предполагал, опаздывал. Еще раз взглянув на часы и подумав, не вернуться ли домой, он увидел улыбающегося Джорджа, идущего в его сторону с вытянутой рукой. Они пошли к отелю, с некоторым напряжением поддерживая разговор, как те, кто давно не виделся и плохо знает друг друга.

– Это не самый хороший отель, – сказал Ник. – Мы можем пойти в паб или другое место, если ты хочешь.

– Все равно. Мне главное – поговорить.

– Ну, поговорить там можно.

Бар отеля находился на углу и был пуст, если не считать японца, болтавшего от скуки с барменом в бабочке, который вытирал стаканы. Интерьер отеля был выдержан в розовых и серых тонах, по стенам висели незапоминающиеся картины пастельных оттенков, а филиппинка в переднике опрыскивала листья каких-то больших растений. В баре играла тихая музыка. Песня «Все мои чувства полны тобой» вилась подобно дымку над столиками и пепельницами. Бармен обрадовался возможности обслужить кого-то другого и прекратить беседу с японцем.