Анатолий Афанасьев - Грешная женщина

Татьяна тоже выпила водки, а когда мы приступили к шампанскому, я уже знал, что она живет одна, что родом из Торжка и родители у нее умерли. Училась в педагогическом, но в школе поработать ей не довелось, и теперь она об этом не жалеет, потому что обеспечена материально и ни от кого не зависит. Она рассказывала о себе с каким-то насмешливым азартом, и было понятно, что давно хотела выговориться, да все не удавалось. А тут удобный случай, чужой человек, как попутчик в поезде. Через час сойдет на станции — и поминай как звали. Но меня и это успокаивало. Я бы с ней в одном купе еще с охотой остановок двадцать проехал. Я был пьян, и постепенно ее нервное, нежное лицо заслонило от меня все другие женские лица, которые выпадали на мою долю. Даже показалось на миг, что я недавно родился. Может, вчера, а может, на Пасху.

— Ты меня заколдовала, — признался я. — Все про тебя знаю, и чего недоговариваешь, мне известно, и презираю всю вашу орду, а тянет к тебе, как магнитом. Прости, Господи, но ты моя женщина.

— Как проверишь?

— В постели проверяют, как еще, — угрюмо я удивился.

Она желанно улыбнулась.

— Скучный ты человек, Евгений Петрович. Вроде и сердце у тебя живое, а лоб оловянный. Обознался ты. Я мужикам не утешительница, губительница.

— Погуби, я не против.

— Кого же это ты «нас» презираешь и за что?

— Да всю эту прорву безмозглую с легкими деньгами. Так обосрали землю, что не продыхнуть.

— Может, завидуешь, Женя? Ты вон, говоришь, мужичок ученый, образованный, а дачку приходится им отдать, которые умнее тебя. Презирают слабые, Женя. Сильные — побеждают.

Она это сказала без зла, и беззлобно я ей ответил:

— Ты или глупа, или слепа. Клоп, когда крови насосется, тоже, наверное, кажется себе орлом. А надави ногтем — и что останется? Скоро всех твоих сильных и умных передавят, как клопов. Но мне от этого не легче. Столько наворочали, веку не хватит поправить.

— Чудно ты в любви объясняешься. Сразу хочется ответить взаимностью.

— Я не говорил, что люблю. Я сказал: ты моя женщина. Это разные вещи, надо же понимать.

Шампанского в бутылке оставалось на донышке, когда телефон зазвонил. Татьяна побежала разговаривать в комнату, а я снял со стены красивую японскую отводную трубку и с удовольствием подслушивал.

Звонил мужчина, по голосу молодой, по имени Вадик. Разговор мне не понравился. Вадик требовал, чтобы «Танюшечка» немедленно приехала и вступила с ним в интимные отношения, потому что ему «невтерпеж». Он был ненамного трезвее меня. Татьяна строго ответила, что ей недосуг.

— Уймись, — сказала она. — Каждый сверчок знай свой шесток. Ты когда мылся-то последний раз, Вадюля?

После этого мужчина перестал гундеть о прелестях полового акта и произнес с блатным прононсом фразу, которая, будь я в своем уме, должна была склонить меня к горьким и долгим размышлениям.

— Серго прикатит через полчаса. Ты знаешь, красавица, он ждать не любит.

— Почему он сам не позвонил?

— Каприз хозяина, — хмыкнул Вадик.

— Хорошо, приеду, — и бросила трубку.

Дальше я повел себя как унесенный ветром. Прилег на кушетку, закрыл глаза и тяжко задумался о том, что счастья нету. Вот, поманила любовная сказка и тут же обернулась гнусной явью. А так мечталось хоть на одну ночь вырваться из круга тошнотворных повседневных хлопот, укрыться от леденящих сквозняков приближающегося небытия. Не получилось, не удалось.

— Спишь? — настороженно спросила Татьяна, склонясь надо мной.

На ощупь я поймал ее руку и провел ее ладонью по своей колючей щеке.

— Я в обмороке. Не хочу, чтобы ты уходила.

— Откуда ты знаешь, что я ухожу?

— Я подслушивал.

Она вырвала руку, присела. Я приподнялся на локте, закурил. Ее взгляд был полон странной печали.

— Подслушивать — стыдно.

— Серго — он кто? Твой шеф?

— Это тебя не касается.

— Я понимаю. Днем — служебные обязанности, ночью — постельные услуги.

— Не хами, рассержусь.

— Налей грамм сто «Распутина». На посошок.

Налила мне и себе. Чокнулись и выпили в дружелюбной обстановке.

— Как же машину поведешь в таком виде?

— Ничего, поведу.

— Ладно, спи здесь. Часа через три вернусь. Достал ты меня, Евгений Петрович!

— Чем же это?

— Человек ты чудной. Обвиваешься, как угорь. А пожалуй, куснешь побольнее деловых.

— Тебе ли бояться мужских укусов?

— Не пойму, кто ты мне? Ну кто ты мне? Или не видишь: мы на разных полюсах живем.

— Вижу, — сказал я. — Только не живем мы на разных полюсах, а погибаем. И ты, и я.

Тут случилась меж нами диковинная штука, которую до века не забуду. В тягостном молчании уставились мы друг на друга, и вдруг из темно-голубых, прелестных ее глаз покатились на розовые щеки тяжелые прозрачные слезы. Но это еще что. Заплакал и я. Заревел, как в детстве, с остервенением и надеждой. В груди сдавило, как плитой, кожа заиндевела, и стало невмоготу дышать. Из горла пробился тонкий, мучительный стон. Я не отворачивался, не стыдился своей слабости, а уж она тем более. Мы плакали, как совокуплялись, в судорожном, пьяном угаре, выворачиваясь наружу незащищенным нутром, и это длилось Бог весть сколько времени. Так хорошо и покойно мне не было никогда. Постепенно взгляд ее прояснился, лицо осветилось глуповатой улыбкой. Она нагнулась, шепнула «Дурачок» и поцеловала в губы. На поцелуй я не ответил, чтобы не спугнуть наваждение.

Через пять минут она ушла, наказав никому не отпирать и не отвечать на телефонные звонки.

В шкафчике над холодильником, откуда она доставала «Распутина», я обнаружил полбутылки армянского коньяка. Этого должно было хватить, чтобы ее дождаться. Есть не хотелось, но на всякий случай я откупорил банку мясных консервов. Потом сходил в комнату. Да, тут все было устроено так, как я и предполагал: салон-спальня парижской куртизанки, по случаю заброшенной в варварскую страну. Огромная белая кровать в стиле короля Людовика, много зеркал, на дубовом паркете роскошная медвежья шкура. На окнах массивные шторы багряных тонов. Комната метров тридцать, а повернуться негде. Судьба забросила меня в логово дорогой женщины, живущей по законам волчьей стаи.

Вернувшись на кухню, я удобно устроился на кушетке, обложившись подушками и установив все припасы на расстоянии вытянутой руки. Мирно долакал «Распутина» и не спеша приступил к коньяку. Курил, вяло жевал консервы и яблоки. Ни один тревожный звук не долетал до моего слуха. Уютно тикали настенные часы. Верхний свет я потушил, оставя лишь мраморный ночник в виде совы с распахнутым клювом. Я и сам, как эта сова, залетел негаданно, сослепу в подземелье химер.

Татьяна не вернулась ни через три часа, ни через четыре, и в восьмом часу утра, когда я проснулся, ее тоже не было в квартире.