Сергей Рокотов - Слепая кара

Только бы не проснулся…

Нет, вроде бы спят, гады! Ну мамаша, народила сынков, один краше другого. И храпят богатырски… Ну ничего, завтра запоете по-другому, с вас спесь быстро собьют…

Любка тихо положила деньги и ручку во внутренний карман светлого пиджака Ивана и на цыпочках вышла из комнаты. Слава богу, вроде бы никого не потревожила…

Вернулась к себе в комнату и юркнула в постель.

Ей показалось, что Наташа не спит, слишком уж тихо лежит на диване. Не спит, и ладно… Завтра все узнают… Главное, не заснуть, не проспать… А то потом ищи-свищи, хитрющие эти Фомичевы…

Так проворочалась Люба в тревожной полудреме всю ночь. Но не проспала своего времени. Было начало восьмого, когда она тихо выбралась из постели, оделась и выскользнула на улицу — звонить из дома сочла опасным. К счастью, в кармане плаща оказался жетончик. Она набрала домашний номер следователя Николаева.

— Вы что, офонарели, что ли? — орал Иван, продирая заспанные глазки. В маленькой комнате стоял густой запах перегара из трех ртов Фомичевых. — За что? Чо я сделал?

— Вставайте, Фомичев. Вы подозреваетесь в убийстве вашего брата Фомичева Николая, — тихо произнес следователь Николаев, человек лет сорока, высокий, сутулый, с усталыми серыми глазами.

— Я? Своего брата? Братана? Коляку? — вытаращил глаза Иван. — Вам чо, делать нечего, что ли?

— Молчи, сволочь! — не выдержала Люба. — А деньги у тебя откуда? А ручка у тебя откуда? Вот, обыщите его пиджак, товарищ следователь! Здесь! Здесь!

— Позвольте, — сказал Николаев, осуждающе глядя на Любу. — Вот ордер на ваш арест, гражданин Фомичев.

Он взял пиджак, сунул руку во внутренний карман и вытащил оттуда пачку денег и ручку с непристойным изображением.

— То-то сволочь! Даже припрятать не постеснялся, думал, тебе все так с рук сойдет. Еще тысячу мне выделил на бедность мою, на похороны брата, падла такая! Давайте мне эти деньги, товарищ следователь.

Это Колькины деньги, все наши накопления, кроме тех, что он на книжку положил, для этой вот суки старой.

— Ты чего, Любовь? Белены объелась? — тихо и строго произнесла Пелагея Васильевна, привставая на кровати в белой ночной рубашке. Было неприятно смотреть на ее матово-бледное, изрезанное глубокими морщинами лицо. Из-под густых бровей злобно смотрели черные глаза.

— Ты, старая, на меня так не зырь! — рассвирепела Любка. — Наплодила убийц, бандюг! Еще хает все, падла, то ей не так, другое не так! У вас зато все так! Приперся сынок твой утром, убил другого сынка, муженька моего, и деньги все забрал, которые он потом и кровью зарабатывал И пялится еще!

— Это доказать надо, — сквозь зубы проговорила старуха.

— Чего доказывать? — Люба повернулась к Ивану. — Откуда у тебя деньги? Откуда у тебя ручка? А что ты вчера Вере Александровне шептал на кухне? Грозил, чтобы не говорила, что ты был тут утром в тот день? Отвечай, паскуда!

Потерянный и сразу побледневший Иван безвольно сидел на кровати, глядя в сторону С удивлением пялился на него брат Григорий, лежавший на матраце на полу.

— Одевайтесь, Фомичев Давайте, давайте, не задерживайте, — устало проговорил Николаев.

Иван встал, натянул брюки, потом рубашку.

— Не убивал я его, Люба, ей-богу, не убивал, — наконец пробормотал он.

— А кто же мог, кроме тебя? — закричала Люба. — Да убил-то ведь из-за денег, не из-за чего-нибудь! Ох, гад…

Позвонили в дверь, и вскоре в комнату вошел инспектор Гусев.

— Вот, Константин Иванович, глядите, мы с вами на Трыкина грешили, а убийца-то вот он — родной брат, сын вот этой старой ведьмы…

При этих словах Люба ткнула пальцем в грудь стоявшего столбом Ивана.

— Любовь Михайловна — главный следователь по этому делу, — пошутил Гусев. — Она дает уже вторую весьма обоснованную версию.

— Вы, Константин Иванович, так не шутите, — нахмурилась Люба. — У меня мужа убили, понимаете вы, мужа! И никто этим делом не хочет заниматься.

Никто ничего не проверяет Вы почему соседку Веру Александровну не вызываете? Она бы вам сказала, что видела в тот день здесь этого изверга. Вот и приходится самой… Идите, спросите ее, она дома — Спросим, когда надо будет, — сказал Гусев.

— А когда надо? Если бы я ночью в карман не сунулась к этому бандиту, они бы укатили сегодня же втроем в свою Сызрань и хрен бы вы их оттуда вытащили. Покатили бы по холодку денежки наши кровные прожирать, это дело нехитрое при таких аппетитах, на них никаких денег не напасешься, жрут, как будто сто лет не ели, оглоеды! Для вашей утробы, что ли, Колька всю жизнь за прилавком стоял? Вяжите его, гада! Пусть все убираются отсюда! — заплакала Люба.

— Ладно, одевайтесь, Фомичев, — сказал Николаев. — Пора нам. А ты, Костя, сходи к соседке все же, она у нас на сегодня на двенадцать часов повесткой вызвана, но мы можем и здесь поговорить Гусев подошел к двери Веры Александровны, постучал, дернул за ручку, но было заперто. И ни звука за дверью.

— Ушла, наверное, в магазин, — предположил Гусев, заходя в комнату.

— Никуда не ушла! Боится просто открывать. Запугали они ее, эти гости дорогие, вот и не открывает.

Вы стучите сильнее, Константин Иванович, — посоветовала Люба.

Стучать, однако, Гусев больше не стал. Два молчаливых дюжих милиционера увели Ивана Фомичева.

— Мы вас вызовем, Любовь Михайловна, — пообещал Гусев.

— Вы его там как следует, Константин Иванович, не церемоньтесь с ним!

Когда представители органов покинули квартиру, воцарилось гробовое молчание. Никто не знал, что сказать. Нарушила молчание вошедшая Наташа. Она была одета, причесана.

— Я пошла на работу, мама, — сказала она тихо, не обращая внимания на сидящую на ее кровати растрепанную старуху, сжавшую пудовые кулачищи, и балдеющего на матраце на полу похмельного Григория. — И так опаздываю.

— Ты хоть позавтракала, Наташа? — крикнула ей вдогонку Люба.

— Я не хочу есть. Кофе попила.

Люба вышла в соседнюю комнату. Там шустро собирался в школу Толик, жуя бутерброд с колбасой.

— Давай, давай скорее! — торопила его мать. — С этими делами занятия совсем забросил И так-то двойка на двойке. На вот тебе еще бутерброд. Там смолотишь. Иди, иди…

Толик выскочил за дверь, и Люба осталась наедине с мамашей и Григорием Фомичевым.

Фомичевы медленно одевались. Накрывать им на стол Люба не стала, села, выпила чаю, поела вчерашний салат, взяла кусочек селедки. Вошли Фомичевы.

Старуха Пелагея Васильевна уселась за стол напротив Любы. Григорий пошел умываться. Старуха буравила глазами Любу.

— Чего пялишься? — спросила Люба, не отрываясь от тарелки.

Старуха молчала.

— Не ты ли и подговорила своего сыночка? — не выдержала напряжения Люба. — Деньжат сильно захотелось?