Роберт Крейс - Правило двух минут

Из заявлений, сделанных на месте преступления, следовало, что мертвый Хуарес сидел на полу, прислонившись к стене и сжимая в правой руке дробовик двенадцатого калибра. Следователь утверждал, что смерть наступила мгновенно в результате тяжелого ранения в голову — нижнюю челюсть просто снесло выстрелом. Со слов Рэндома Холмен знал, что дробовик был короткоствольный, поэтому Хуарес легко мог приставить его снизу к челюсти. Холмен вообразил себе Хуареса, его палец, крепко обхвативший курок. Пуля должна была проломить темя и, вероятно, разорвать лицо. Холмен мысленно нарисовал эту картинку. Что-то в ней тревожило его, и он не мог понять почему. Он стал читать дальше.

В нескольких абзацах статьи объяснялись взаимоотношения между Уорреном Хуаресом и Майклом Фаулером, но ничего нового Холмен там не нашел. Он знал людей, которые тянули лямку пожизненного приговора, потому что убивали за обиду куда меньшую, чем смерть близкого родственника. Матерые преступники не сожалели о своем выборе, потому что их понятие о гордости не предполагало другой реакции. Холмен наконец-то понял, что же не давало ему покоя в связи со смертью Хуареса. Самоубийство не вязалось с образом человека, о котором рассказывала Мария. Рэндом предполагал, что Уоррен с женой сняли видео на следующее утро после убийства. Если Рэндом прав, Хуарес, застрелив четверых полицейских, сначала изображал ослика и гримасничал перед камерой, а затем сбежал в заброшенный дом, где впал в такое беспросветное отчаяние, что покончил с собой. Невинные детские игры как-то не согласуются с самоубийством. Близкие Хуареса должны были восхищаться человеком, отомстившим за смерть брата, и защищать его дочку, как королеву. Хуареса ждала впереди долгая жизнь, даже если бы он провел ее за решеткой.

Холмена не покидала эта мысль, пока он вполуха слушал шестичасовые новости. Он отложил газету, чтобы посмотреть запись пресс-конференции, устроенной накануне его допроса. Заместитель начальника полиции Доннелли и в этот раз говорил больше всех, но Холмену удалось различить на заднем плане лицо Рэндома.

Холмен продолжал следить за передачей, когда зазвонил телефон. Резкий звук настолько поразил его, что он дернулся как от удара током. Это был первый телефонный звонок за последние десять лет.

— Алло? — неуверенно произнес Холмен.

— Братишка! Я-то думал, ты в тюряге, блин! Я слышал, тебя взяли!

Холмен не сразу понял, что Чи имеет в виду.

— Ты про вчерашний вечер?

— Твою мать, Холмен! А про что еще? Все соседи видели, как тебя вели, блин, под белы рученьки! Я уж решил — все, доигрался старик! Что ты там делал?

— Просто общался с леди. Нет такого закона, что нельзя в дверь стучаться.

— Мать твою! Надо было самому приехать и дать тебе хорошего пинка под зад — с ума сойти, чуть до инфаркта не довел! Сиди и больше не высовывайся!

— Да успокойся, браток! Они просто поговорили со мной, и все.

— Тебе нужен адвокат? Могу устроить.

— Остынь, дружище.

— Ты убил ее мужа?

— Я тут вообще ни при чем.

— А я, блин, решил, что это ты.

— Это было самоубийство.

— Не верю я в эти россказни. Так и вижу, как ты его укокошил.

Холмен не нашелся что ответить, поэтому решил сменить тему.

— Слушай, Чи. Я тут беру у одного парня машину за двадцать долларов в день. Так больше продолжаться не может. Можешь достать мне тачку?

— Конечно, браток, какую пожелаешь.

— У меня прав нет.

— Не проблема. Всего-то нужна твоя фотография.

— Мне надо настоящие права, из отдела транспортных средств.

— Я тебя прикрою. У меня даже камера есть.

В свое время Чи подделывал водительские права, грин-карты и полисы социального страхования. Навыки у него явно сохранились.

Холмен договорился заехать позже и повесил трубку. Он принял душ, оделся и сложил оставшееся белье в пакет, собираясь найти автоматическую прачечную. Он вышел из дома без десяти семь.

Ричи жил в Уэствуде, к югу от Уилширского бульвара, рядом с Калифорнийским университетом, в четырехэтажном доме со внутренним двориком. Поскольку адрес был записан два года назад, во время похорон Донны, Холмен всю ночь переживал, что Ричи переехал. Он подумывал, не воспользоваться ли телефоном, но жена Ричи так и не связалась с ним: по-видимому, ей это было не нужно. Если бы Холмен просто позвонил ей, она могла отказаться от встречи или даже сообщить в полицию. Холмен решил, что лучше всего будет явиться без предупреждения с утра пораньше. Если женщина, конечно, до сих пор не сменила место жительства.

Внутрь здания вела стеклянная дверь, запиравшаяся на ключ. Почтовые ящики находились с внешней стороны рядом с домофоном. Холмен подошел к ящикам и стал разглядывать их, надеясь увидеть фамилию сына рядом с 216-м номером.

Так и есть: «ХОЛМЕН».

Донна дала мальчику фамилию Холмен, хотя они так и не поженились, и сейчас это тронуло его. Он коснулся надписи «ХОЛМЕН», думая: «Это был мой сын». Но, почувствовав острую боль в груди, резко отвернулся.

Холмен прождал под дверью почти десять минут, пока из дома не выскочил молодой парень азиатской наружности, размахивая портфелем и, видимо, торопясь на занятия. Холмен придержал дверь, чтобы та не закрылась, и вошел.

Дворик оказался маленьким, заросшим буйной растительностью, в которой так любят вить гнезда птицы. По всему внутреннему периметру здания шли открытые лоджии, куда можно было добраться на лифте, двери которого выходили прямо в садик, или по лестнице. Холмен пошел пешком. На втором этаже он обнаружил квартиру 216. Он постучал — сначала тихонько, затем погромче. Он погрузился в странное оцепенение, призванное защищать его от собственных чувств.

Вся апатия мигом прошла, когда дверь открыла молодая женщина. Лицо ее выглядело сосредоточенным и спокойным, словно ее занимали вещи куда более важные, чем нежданные гости. Она оказалась худощавой, темноглазой, с тонкими чертами лица и слегка оттопыренными ушами. На ней были хлопчатобумажные шорты, легкая зеленая блузка и сандалии. Волосы — влажные, будто она только что принимала душ. Холмен решил, что она похожа на ребенка.

Женщина посмотрела на него с вялым любопытством.

— Да?

— Я — Макс Холмен. Отец Ричи.

Холмен ожидал всплеска эмоций. Он ожидал, что она скажет, каким никудышным отцом, каким проклятым ничтожеством он был. Но нет. Безразличие исчезло, женщина склонила голову набок, без стеснения разглядывая гостя.

— Господи! Так неудобно… — пробормотала она.

— Мне тоже. Я даже не знаю, как вас зовут.

— Элизабет. Лиз.

— Я хотел перемолвиться с вами парой слов, если вы не против. Это много значило бы для меня.

Неожиданно Лиз широко распахнула дверь.

— Я должна извиниться, — предупредила она. — Я собиралась позвонить, но просто… не знала, что сказать. Пожалуйста, проходите. Я готовлюсь к занятиям, но у меня есть в запасе несколько минут. Тут оставалось немного кофе…