Анатолий Галкин - Корона Российской империи

Хилькевич задрожал, быстренько развернул бумажку и засунул в рот всю конфетку. Он жевал ее и старался поскорее проглотить.

Все это продолжалось пять секунд – не более! Затем Трюфель закатил глаза, рухнул между нар, задергался, и из его рта пошла пена… Кто-то начал колотить в дверь с криком: «Врача»! А остальные тупо смотрели, как новенький затих и замер…

Сначала в камеру вбежали пупкари. Это на местном жаргоне – надзиратели. Они пинали Хилькевича ногами и долго решали, а стоит ли вызывать медиков. И надо ли торопиться с этим делом – если парень живой, то и сам встанет. А если жмурик – то ему все равно!

Камеру заперли, и еще четверть часа Трюфель лежал неподвижно. Да и все остальные не шевелились – жались к стеночкам подальше от тела и зажмуривались… Смерти все боятся!

Потом прибежали мужики в белых халатах. Быстренько разложили носилки, погрузили на них «труп» и уволокли его в мир иной….

К обеду разговоры в камере оживились, но были нервные – с надрывом и слезой… В конце коридора уже начали разносить баланду, и неожиданно в их двери с грохотом открылась кормушка. Туда просунулись губы пупкаря, которые прокричали:

– Посевина – к следователю! Срочно выходи. Обедать будешь в ужин.

И Трубочист ушел, явно удивленный неожиданным вызовом. По карманной краже он во всем признался, и следователю просто не о чем было спрашивать. И незачем! Направляй в суд, и дело в шляпе.

Вскоре рядом с камерой остановилась тележка с гремящими баками. Открылась кормушка, и постояльцы выстроились в очередь. В окошко пихают пустую миску, а им она возвращается с жидким супчиком. Серым, мутным и вонючим… Паша взял для себя и для того парня, для Трубочиста, который сейчас получает очень важную информацию.

Муромцев даже не собирался есть это пойло из селедочных хвостов… А в камере стоял перезвон ложек по мискам. Все быстренько смолотили обед за милую душу.

В коттедже Пугиных летом обедали на закрытой веранде. На столе стоял изумительный сервиз английского фарфора – белоснежный, с легким орнаментом, с ободком из виноградных листьев.

Константин Федорович не любил кулинарные выверты, которыми грешили все его коллеги. У каждого соседа были свои фишки – или повар француз, или японец. У первого устрицы с лягушачьими лапками, а у второго – комочки риса с сырой рыбой под названием «суши».

Нет, у Пугиных повариха была наша, российская – из Одессы. Не совсем еврейка, но что-то чуть-чуть есть… Правда, она говорила, что происходит из смеси крымских татар и запорожских казаков.

Одним словом, пока любители понтов давились луковым супом и палочками ковыряли морскую капусту, Константин с Евдокией вкушали борщ с чесночными пампушками, фаршированную курицу и чебуреки с парной бараниной.

Сегодняшний обед был в некотором смысле прощальным. За время их совместной жизни Дуня ежегодно на месяц уезжала в деревню Дюкино, что за Можайском. Там у леса стоял крепкий дом, где она родилась, где когда-то жили ее родители.

Все это было не так далеко от Москвы, и Пугин не собирался расставаться надолго. Он планировал два-три раза в неделю приезжать в Дюкино и ночевать с женой. С одной стороны – любовь, но и корону не хотелось надолго оставлять без присмотра.

Константин Федорович и сам полюбил этот деревенский дом за Можайском. Он сюда приезжал как в тыл с фронта. В Москве напряжение не оставляло ни на секунду. Это была постоянная игра в казаки-разбойники. Все вокруг воровали, но все боялись, что их поймают… А здесь, в благословенной деревне Дюкино, все было чисто, чинно и благородно. Полное слияние с природой окрыляло душу. Хотелось порхать бабочкой и скакать козликом…

Тяжелый джип был загружен под завязку. Кроме одежды и подарков аборигенам, там были все продукты, включая хлеб и воду.

Евдокия была в кроссовках, джинсах и в простой льняной рубашке за восемьсот баксов… Последние минуты, когда они молча стояли рядом с машиной, Пугин проронил три слезы. Он смотрел в лицо жены, а первая крупная слеза медленно сползла и задержалась на щеке… Вторая и третья потекли быстрее – по проторенной дорожке бежать сподручней.

Константин обнял жену и любовно прошептал:

– Родная моя, я буду так скучать… Ты береги шляпную коробку. Как приедешь, спрячь в погреб и без меня не надевай.

Жаль, что эту сцену не видел Паша Муромцев. Он бы непременно сказал: «Смех, да и только! Прямо, как в мыльной опере»…

Трубочист вернулся мрачный – чернее черного. Забился в угол и отказался от еды.

Павел подсел и попытался разговорить:

– Чего вызывали-то? Чего следак от тебя хотел?

– Ты был прав, Бригадир… Меня на допрос вызывали. Показали фотки моего корешка – лежит Гусак в морге, весь голый и дырка в груди.

– А это точно он?

– Нет сомнений!

– Ты, Трубочист, с ним на последнее дело ходил?

– С ним.

– Тогда понятно… Вчера его пристрелили, а сегодня тебя конфеткой чуть не отравили… Бежать тебе надо, Трубочист!

– Я готов! Но как?

И в это самое время лязгнул замок, вошел конвой, и их обоих вызвали на хозяйственные работы.

Они шли в затылок друг другу. Впереди охранник с пистолетом на боку, затем двое заключенных с руками за спиной, а потом надзиратель с автоматом… Странно, обычно внутри здания пупкари с оружием не ходят.

В коридорах не было окон и создавалось впечатление, что они идут не на пятом этаже, а где-то в подвалах, в казематах и катакомбах.

Для выхода на лестницу надо было пройти через две двери из стальных прутьев. Все это сопровождалось звоном ключей и лязганьем замков… Стук каблуков по лестнице глухо звенел и надолго повисал в воздухе.

Они спустились до первого этажа и прошли куда-то вбок, в полуподвал. Там было помещение величиной со школьный спортивный зал.

Здесь никогда не проветривали. Здесь было сыро и смрадно. Аромат был такой, как от солдатских портянок после недельных учений… Вокруг внавалку лежали старые телогрейки, обувь и тряпки, которые когда-то были полотенцами.

Конвоиры остались у двери, устроив себе лежбище из почти новых одеял. А арестанты получили команду – все тряпье скручивать в тюки, связывать и грузить в дальний угол.

И вот там, в дальнем углу, Паша Муромцев по кличке Бригадир уже на первых минутах ударного труда обнаружил люк. Обычный канализационный люк!

Непонятно – куда он вел, но через окошко под потолком было видно, что в пяти метрах забор с колючкой наверху. А за забором вольная воля и улица, где чугунные крышки люков намекают на лабиринты подземных ходов подо всем городом.

Трубочист тоже не был дураком – он указал на металлический диск и злорадно подмигнул. В том смысле, что шанс есть и он сам к ним в руки плывет… Оставалось лишь одно препятствие.