Андрей Воронин - Таможня дает добро

— Ну ты и песню завел, Адам Михайлович! — благодушно ухмыляясь, заворковал Барановский. — Ты словно пономарь в церкви, склоняешь всех к безгрешной жизни. А сам уже нагрешил выше крыши, и поэтому тебя ни сладенькое, ни кисленькое больше не интересует.

— Может, ты и прав, — глубокомысленно вздохнув, ответил Адам Михайлович Самусев, перекладывая нож на стол.

— Где металл? — твердо взглянув в глаза Самусеву, спросил Барановский.

— Здесь, недалеко. Не волнуйся, никуда он не ушел. Как было семьдесят килограммов ниобия, мать его, так и осталось его ровно семьдесят, если, конечно, он не испарился.

— Испарился? Ты что! Ты это брось!

— Думаю, не испарился, он тугоплавкий, чем и ценен, — немного подтрунивая над разволновавшимся Барановским, произнес Самусев. — И вот что еще скажу тебе, Гена: ты заберешь металл,и больше у меня не появляйся. Мне волнения ни к чему, я человек старый и хочу еще немного покоптить свет, хочу еще хоть немного рыбку половить, на бегущую воду поглядеть. Хочу жить тихо, хочу дожить те дни, а может, и годы, которые отпустил мне Всевышний, в мире и в согласии с собой.

— Совесть тебя не мучит? — вдруг нагло спросил Барановский.

— Ты знаешь, мучит, Гена, мучит. Но я уже к этому привык, это как ампутированная рука: руки нет, а пальцы все болят, суставы крутит. Так и с совестью.

— Где металл? А то ты мне долгие песни поешь, жизни учить взялся.

— Сейчас пойдем заберем. Недалеко, совсем недалеко, метров пятьдесят.

— Он не у тебя? — насторожился Барановский.

— Какая тебе, Гена, уже разница, у меня он или не у меня? Ты его получишь. Сегодня до обеда получишь. Грузи в свою красивую машину и уезжай отсюда. И забудь эту деревню, забудь меня, забудь все, что было. Пусть у тебя все будет хорошо. Пусть ты станешь сказочно богатым, станешь жить так, как желает твоя душа. А меня оставь в покое.

Барановский сидел настороженный. Он ожидал чего угодно, но никак не подобной развязки. Такой удачи, такого счастья он и представить себе не мог. Семьдесят килограммов ниобия — баснословные деньги, стратегическое сырье, редчайший металл. И ему его отдадут даром. Он все еще не мог поверить в удачу, не мог осознать, что все сложится именно так, как говорит старый Адам Михайлович Самусев.

— Так где он спрятан? — с придыханием спросил Барановский.

-— У моего соседа/Хороший человек. Я как сюда переехал, так сразу и перевез металл. Слава Богу, в руках еще сила тогда была, а сейчас что‑то совсем ослаб. Привез, говорю, пусть постоят у тебя два ящика. Он ответил, пусть стоят.

— Ты давно проверял, Адам Михайлович, на месте ли ящики?

— На месте, куда они денутся? Кому в этой деревне, в этой глухомани ниобий нужен? Да и слов здесь таких никто не знает, поверь, никто. Они даже не слышали о таком металле — ни ухом ни рылом. Что в тех ящиках — мыло, динамит, оружие? Если бы там гвозди лежали, может быть, это кого‑нибудь и заинтересовало бы. А так, стержни, пустяк какой‑то…

— Пошли, — вставая, выдавил из себя Барановский.

— Погоди, не спеши, всему свое время. Сейчас Федор домой вернется, он на почту за газетами поехал, и тогда пойдем, — Самусев посмотрел на циферблат старенького будильника, перетянутого черной резинкой. — Еще не время.

— Большая рыба, — заглянув в таз, сказал, расхаживая по веранде, Барановский.

— Хорошая рыба здесь ловится.

— Адам Михайлович, может, все‑таки не за так отдашь? Может, я тебе денег дам или товара какого? Ты скажи, не стесняйся, я человек не жадный.

— Еще бы ты был жадным! — с ехидцей сказал Самусев. — Я тебе миллионы отдаю, это получше золота и платины будет, только покупателя хорошего найди.

— Уже нашел, — выдавил Барановский.

— Тогда совсем хорошо. И еще, Геннадий Павлович, будь поосторожнее, а то и за сто граммов ниобия голову свернут не задумываясь, а за семьдесят килограммов оторвут, как пить дать!

— Ну, ты уж этому меня, Адам Михайлович, не учи. Я калач тертый, жизнью битый, буду осторожен.

Они минут пять сидели молча. Барановский то и дело поглядывал в окно на джип.

И вдруг Самусев поднялся.

— Пошли, — набрасывая на плечи телогрейку, сказал он.

Они вдвоем перешли через улицу и направились к дому под белой шиферной крышей. Самусев вошел первым. Залаяла маленькая грязная собачка, но залаяла она не на Адама Михайловича, а на Барановского.

— Цыц! Цыц, Каштанка! Злая, как кобра, чужих за версту чует! Хозяин‑то твой дома? Ага, дома, — сам себе ответил Самусев, указывая пальцем на велосипед, стоящий у стены. — Приехал Федор.

Хозяин появился тотчас. Мужчина был примерно одного телосложения и одного возраста с Самусевым. Единственное, что выделяло его и делало приметным, так это большие и пышные бакенбарды. Барановский, глядя на них, никак не мог понять, крашеные они или от природы такие рыжие.

— Федор, это мой приятель, он за ящиками приехал. Как они там, стоят, не сгнили?

— Черт их не возьмет, — почти по–военному или по–пожарному отчеканил Федор Потапов, бывший деревенский фельдшер.

— Дай на них взгляну.

— Иди взгляни, в сарае стоят. Рубероид с них сбрось, — Федор даже не пошел сопровождать Самусева и незнакомого ему, шикарно одетого мужчину.

Стянув пыльный и грязный рубероид, Самусев показал на два зеленых ящика. В таких обычно перевозят военное имущество, а иногда боеприпасы. На ящиках не было ни номеров, ни записей.

Абсолютно не боясь, что может испачкаться, Барановский взял верхний ящик, поднял.

— Тяжелый, черт, — хрипя, произнес он, опуская ящик на землю.

— Тяжелый, килограммов сорок будет.

— Тот такой же?

— Наверное, такой же. В них стержней поровну. Барановский порыскал глазами по сторонам,

увидел лопату со сломанным черенком, схватил ее. Его глаза горели, как у золотоискателя, напавшего на жилу. Он подсунул лезвие лопаты под крышку, резко нажал. Штык лопаты немного изогнулся, но крышка не поддалась.

— Что ты, что ты! Кто ж так делает! — сказал Адам Михайлович, беря топор. — Дай‑ка я. Смотрю, ты так ничему и не научился. Вот как надо!

Он ловко подсунул лезвие топора под крышку, резко нажал. Взвизгнули гвозди, вылезая из древесины. Ни один из них не погнулся.

— Смотри.

Барановский присел на корточки и принялся разворачивать сначала промасленную, а затем вощеную бумагу. Ниобиевые стержни были толщиной в мужской указательный палец и длиной сантиметров по сорок. Они тускло поблескивали, можно сказать, даже серебрились.

— Родные, — проведя по ним рукой, прошептал Барановский.

— Ну все, я на это смотреть не могу, слишком трогательное зрелище, — Самусев вышел во двор. Запрокинув голову, посмотрел на небо, его острый кадык на щетинистой небритой шее судорожно дернулся. Адам Михайлович сплюнул под ноги густую вязкую слюну.