Владимир Колычев - Влюблен и очень опасен

Он знал, как вести себя в подобных ситуациях. Главное – расслабиться. И ни в коем случае не надо нервничать, чтобы не выдать себя неловким движением руля или жестом. Есть в милиции свои волки, которые чувствуют нервозность в поведении людей и реагируют на них на уровне звериных инстинктов.

Марк не испытывал страха перед заслоном на дороге и вел себя спокойно, но гаишник, увы, махнул жезлом перед его машиной. И у него на лице безразличие к происходящему, и рука к козырьку поднимается вяло, без азартного задора.

– Лейтенант Кравцов...

Ему даже лень было спрашивать документы. Да и зачем? Ясно же, что водитель и сам это понимает.

Но Марк заметил, как напряглись омоновцы. Это их работа – видеть в каждом потенциального преступника.

Лейтенант зевнул, рассматривая права, техпаспорт и договор из прокатного салона.

– Машину в прокат взяли? – небрежно спросил он.

– Ну да. Город хочу посмотреть, в горы подняться, с высоты птичьего полета на море посмотреть, – ответил Марк разморенно, с ленцой, как подобает беспечному отдыхающему.

– Ну и сколько сейчас такая машина стоит за сутки? – как бы невзначай спросил гаишник.

Но Марк заметил, как он подал знак омоновцам. Дескать, ваш клиент.

– Да уже нисколько.

Марку нравились машины с автоматической коробкой передач: и удобно, и левая нога отдыхает. Но такую роскошь он себе позволить не мог. Две одинаковые машины с равными ходовыми характеристиками, но с разной трансмиссией отличаются друг от друга. Автомобиль с механическим переключением скоростей разгоняется до сотни в час на секунду-две быстрее, если, конечно, не зевать.

А Марк и не зевал. Поставил машину сразу на вторую скорость, резко стартовал, тут же перешел на третью передачу. Быстрей, быстрей... Он увидел, как омоновцы вскинули оружие, и пригнулся. Должно пронести.

Но нет. Несколько пуль пробили ветровое стекло, одна пробила плечевой сустав. Бронежилет в сумке, но он бы и не закрыл место, куда его ранили.

Сворачивая в переулок, Марк успел заметить, как омоновцы бегут к гаишному «Форду». И преследование сейчас начнется, и все дороги в самом скором времени перекроют, затем город накроет облава.

Машина у Марка, увы, маломощная. Но лучше что-то, чем ничего. И пока у него еще есть фора, он должен гнать во весь опор, чтобы затеряться в лабиринтах города. А для того, чтобы рана не мешала ему, есть специальный шприц-тюбик с промедолом. Перевязочный материал тоже в наличии. Но сейчас главное – оторваться от погони. Возможность для этого еще пока есть...

Отец улыбался печально, и глаза прегрустные. И сам он весь поникший. Слипшиеся, давно не мытые волосы, синева под глазами, густая щетина, потрескавшиеся губы, лоскут сухой кожи на подбородке. Костюм на нем тот самый, в котором его клал в гроб, только помятый, и воротник рубахи грязный, будто чернозем на нем растирали. Но все-таки он был жив. Только на лбу рубцы от пуль.

– Ты не бойся, здесь неплохо.

Он стоял на лесной поляне, по колено в луже, где плавали опавшие листья клена, отчего вода казалась красной. Деревья за спиной в какой-то дымке, небо над головой низкое, темное, прорезанное застывшими молниями.

– Можно жить... Только холодно, – с виноватым видом поежился он. – И не кормят... Но есть не хочется. Честное слово, не хочется. И вода здесь не нужна... И женщины... Спокойно здесь, тихо. Но темно и тоскливо... Но, поверь, это лучше, чем там, где черти, – опасливо понизив голос, движением головы показал он вниз. – Я не знаю, ада, может, и нет. Может, черти и не варят грешников в кипящей смоле. Но все равно страшно. Очень страшно. Так и ждешь, что земля провалится под ногами...

– Потому и в луже стоишь? – спросила Настя.

Она не шевелила губами, не помогала себе языком, но вопрос все равно прозвучал. И отец его услышал.

– Я всегда в луже. Куда бы ни пошел. И все равно, здесь можно жить. Тела нет, а душа мерзнет. Но жить можно. Я живу... Или существую... Но ведь существую. А наверх меня не пускают. Там хорошо, там тепло, но меня не пускают. Для этого легкость в душе нужна, а ее у меня нет. Тебе будет легче. Ты не убивала, какие за тобой грехи? Ты поднимешься. А если нет, останешься со мной. Вместе будем ходить. Может, мне станет теплее...

– Но я не хочу к тебе! – запротестовала она.

– А что поделать? Тебя заказали, тебя исполнили, ты доживаешь последние минуты...

– О чем ты говоришь! Я родила ребенка! Кирилла!.. Я точно знаю, что родила!.. Просто мне сейчас плохо. Но я оправлюсь...

– И Кирилл долго не протянет, – горестно вздохнул отец.

По его щеке вниз скатилась слеза. Вначале она была прозрачной, а с подбородка стекла уже красной каплей.

– Это я виноват. Пригрел змею на груди. Сначала я ушел, теперь твоя очередь, и внука не пощадят... Ты крепись, дочка, такая наша судьба. Мы должны быть покорны ей. Мы всему должны быть покорны. От нас на земле ничего не зависит. Мы пытаемся что-то вершить, а это лишь суета, которая доводит до греха. А грехи, они как гиря в ногах... Мне самому приходилось топить людей – мы привязывали к ногам гирю, бросали за борт. Теперь я сам за бортом. И мне страшно...

– Я не хочу к тебе! – в ужасе мотнула головой Настя.

– Мне страшно, – не слушая ее, всхлипнул отец.

– Не хочу!

Кто-то вдруг схватил ее за шкирку, оторвал от зыбкой земли, пронес через темные облака к яркому свету. Она открыла глаза и увидела перед собой Игоря.

– Наконец-то! – всполошенно обрадовался он и тут же исчез из вида.

Настя поняла, что находится в больничной палате. Дыхательная маска на лице, какие-то трубки подведены к рукам, ногам. Видно, что-то не очень хорошее произошло с ней после родов.

Она помнила ту сумасшедшую боль, с которой привезли ее в больницу. Потом ей сделали укол, она почувствовала облегчение, но захмелела, перестала реагировать на окружающих. Ей стало совершенно все равно, что да как.

Потом она оказалась в большом светлом зале, на кресле, люди в белых халатах толпились вокруг нее, просили, чтобы она тужилась. Потом она услышала плач ребенка, после чего перед глазами все исчезло. А потом появился покойный отец...

Игорь ушел, но вскоре появились врачи. Но уши вдруг заложило чем-то мягким и ватным, она не слышала, что ей говорят, видела только, как шевелятся губы. А потом плывущие перед глазами лица затерялись в молочной дымке, которая вдруг с гулом всосалась в абсолютный мрак.

Когда Настя открыла глаза, то снова увидела одного только Игоря. В палате тускло светился ночник, за окном темно, а телохранитель дремал на стуле, уронив голову на плечо. Перед глазами у нее уже не плыло, тошноты не было, все чувства и органы на месте. И дыхательная маска не давила на лицо.

– А спать команды не было!