Шерриер Кристиан - Не говорите ему о цветах

— Что мой отец?

Она посмотрела на него, сощурив глаза, и внезапно обронила:

— Как? Разве ты не видишь, что он сходит с ума. Думаю, надо поговорить с доктором Комолли. Ведь Жак с головой ушел в своих фараонов. Как будто нет других интересов в жизни! Например, мои цветы. Они восхитительны, ты ничего не можешь на это возразить! А он ведет себя так, как будто их не существует. Моя прелестная ваза в вестибюле… Он каждый день проходит мимо, как будто ее и нет. Уверена, он ее не замечает, а это ненормально. И потом эта немка!

— Я очень люблю Урсулу, мама.

— Твой отец тоже… а я нет. Она разбила вазу и украла фотографию.

— Она вовсе не украла, а только взяла посмотреть и потеряла ее, к несчастью.

Мадам Берже стиснула руки и возвела глаза к небу. Затем несколько раз тяжело вздохнула и вышла из комнаты.

— Тогда я видел мою мать в последний раз, господин комиссар. На следующий день, вопреки обыкновению, она не спустилась к завтраку. Кофе с молоком в ее чашке остыл. Не дождавшись, я поднялся к ней. Страшное предчувствие сжимало мое сердце.

Руки дрожали, когда я открывал дверь. В комнате было пусто. Кровать даже не была разобрана. Я обшарил все углы, открыл шкаф, заглянул под кровать, осмотрел балкон. Матери нигде не было. Мне показалось, что даже цветы смотрели на меня с беспокойством.

Я выбежал в сад и рыскал там, как ищейка. Никого. Я поднялся к отцу и сказал, что мать исчезла. Он лишь пожал плечами с выражением полного безразличия. Я настаивал и говорил с ним довольно резко, и ему пришлось подняться. Отец предположил, что она, вероятно, вышла, но я сказал, что сумка с ключами у нее в комнате, а без них она вряд ли могла уйти. Вдвоем мы обшарили дом сверху донизу. Урсула искала вместе с нами — вид у нее был совершенно убитый, несомненно, она переживала, как и я.

Вскоре на вилле не было ни одного квадратного метра, который бы мы не исследовали. Казалось, что мать просто испарилась. Но ведь если ее не было в доме и в саду, значит, она каким-то образом вышла. Перелезть через ограду она не могла — ее мучил ревматизм, и я знал, чего стоила ей прополка сорняков. Тогда можно было предположить, что ночью мать открыла решетку и вернулась в комнату положить ключи. Но зачем? И кто тогда закрыл за ней дверь? Ничего нельзя было понять. Я осмотрел весь ее гардероб (все время думая о Жерарде Роллэне) и установил, что ничего не исчезло. Я хорошо знал ее одежду и мог это утверждать. Да и кроме того, платьев-то у нее было немного, и они были в основном старые и ношеные. Она могла уйти только в ночной рубашке и легком халате… Отец сказал, что единственное разумное решение — это ждать. Конечно, к вечеру она вернется, это, наверняка, очередная странность. Уже были цветы, потом старики, теперь прибавилось что-то еще. Бесполезно искать объяснение ее поступкам. И после двенадцати часов он вернулся к себе, чтобы продолжить работу над своими фараонами.

Мать не вернулась ни в этот вечер, ни на следующий. Она не вернулась никогда. Ваш предшественник, господин комиссар, считал, что она бежала из дома. И он, и мой отец были единодушны. Их объяснение состояло в следующем: все последнее время у матери прогрессировало умственное расстройство. Когда погибли ее дети, это спровоцировало полное безумие, и она не смогла здесь больше оставаться. Заурядный случай сумасшествия. Калитка же оказалась закрытой, потому что у нее был второй ключ…

— Газеты в эти дни, если их полистать, все как одна описывали трагедию нашего семейства. Они писали об ошеломляющем и поразительном случае. Конечно, приписали сюда же «проклятие фараона», чтобы объяснить странный характер этих четырех смертей и таинственных исчезновений менее, чем за два месяца. Аменофис-Ахенатон мстил тому, кто некогда раскрыл его тайное убежище. За это он постепенно уничтожал всю семью. Но журналисты, как известно, люди непостоянные, вскоре потеряли интерес к этому делу, и жизнь потекла своим чередом.

Ваш предшественник, господин комиссар, много раз приходил и справлялся, не вернулась ли моя мать. Полицейские перерыли весь дом, но ничего не обнаружили. Я же не находил себе места, меня словно пытали раскаленными щипцами. Я был убежден, что мать не уходила с виллы, что она где-то здесь. Вспомнив, что было сделано с трупом Роллэна, я перерыл весь сад в поисках ее тела, но все оказалось тщетным. Сон почти оставил меня. Почему-то я был уверен, что ее бренные останки совсем недалеко и что, возможно, я каждый день прохожу мимо, не замечая.

Отец, по-моему, вскоре перестал и думать о моей матери и с головой ушел в мир, где постоянно дули песчаные ветры древнего Египта. Он спускался только, чтобы пообщаться с Урсулой. Его смешное ухаживание носило скандальный характер. Поведение же девушки причиняло мне много горя. Я считал, что наше происшествие с Роллэном соединило нас навеки. Напротив, она от меня отдалилась. Она избегала меня, как будто мое присутствие напоминало ей о чем-то непереносимом и ужасном. Однако, когда все в доме днем отдыхали, она гуляла со мной по саду и позволяла брать себя за руку и иногда даже поцеловать. Мне это было так необходимо!

Без этих коротких минут счастья я бы сошел с ума, а мне хотелось жить и распутать причину страшной трагедии моей семьи. Когда Урсула от меня убегала, я опять оставался наедине со своими мрачными думами.

Самое страшное было то, что я ни на секунду не сомневался: ни одна из смертей не была несчастным случаем, но не знал, почему и откуда идет угроза. Я подозревал Урсулу, потому что история, которую она мне рассказала о Роллэне, показалась мне не очень убедительной. Но я вспомнил, что когда погибли близнецы, она была рядом со мной у постели Роберта. Я страшно боялся, потому что блуждал, словно в тумане. Ведь когда знаешь опасность в лицо, можно защищаться. Но эта неясная угроза…

Роберт тоже казался угнетенным. Он был необычно спокоен. Это он-то, который раньше не переставая кричал и суетился, теперь почти не двигался и не раскрывал рта. Он не бегал больше по саду. Я видел, что он чахнет взаперти, и хотел заставить его пойти погулять. Я даже пытался вытолкнуть его в вестибюль, но он стал так сопротивляться и рычать, что пришлось махнуть на него рукой. Кроме того, он категорически отказывался входить в комнату Урсулы, как будто снова боялся увидеть то, что когда-то его напугало. Роберт стал грязным, неухоженным. Урсула все время говорила, что он нуждается в хорошей бане. Мне казалось, что он тоже совсем не спит, такие красные у него были глаза. Однажды ночью я услышал, как он страшно кричит, и бросился к его комнате. Сквозь дверь я услыхал его хрипловатое дыхание и вернулся к себе.