Антон Французов - Нешкольный дневник

— Блюет, сука.

— А ты что думал, что она будет благоухать и распускаться? Та-ак? Жора, брось своего… гм… подельника в подвал, — брезгливо сказал Игорь Валентинович. — А тебе, уроду, последний раз: еще раз не впишешься в расклад или маякнет кто, что ты, Жора, поляны не сечешь — рассчитаемся, как вот сейчас с Сивым. А теперь с тобой, подруга.

Гриша грубо рванул меня и, больно сжав пальцами подбородок, повернул лицом к Игорю Валентиновичу. Этот первый раз, как я его увидела, и до последнего, с разбросанными по полу конфетами в оранжевых обертках… он врезался в мою память совершенно одинаковым, как будто бездарь живописец худо-бедно намалевал плохой портрет и не потрудился прояснить в своей мазне хотя бы черточку. Игорь Валентиныч был смазанным подобием человека: расплывшийся, одутловатый, тянущий слова, сонно держащий в глазах одно и то же мутное выражение скуки и пшютоватой брезгливости. У него даже фамилия была Хомяк. Не погоняло, а самая настоящая фамилия. К тому же он был не русский, а какой-то там коми или чукча, и потому припухлое его лицо расползалось в скулах; какой-то китайский евнух, как сказал Рома несколькими годами позже.

— В общем, так, подруга, — сказал он, по своей идиотской привычке растягивая слова, — попадос нам твой известен от и до. Ты, говорят, по пилораме больничной прикалываешься?

— Не поняла…

— А что тут понимать? Не ты случайно поволокла этого уебка Степанцова в… как ее… — Он прищелкнул пухлыми короткими пальцами.

— Ординаторскую, — подсказали ему из-за спины.

— Во-во. То-очно. Ординаторскую. Хотя он, Степанцовтвой, должен был сидеть возле Котла, Димона Котлова то бишь, которого на стрелке продырявили. Ведь давал он клятву Гиппо… потама?

— Гиппократа, — бесстрастно доложили ему из-за спины.

— Во-во. Ты, конечно, Катя, можешь ссылаться на то, что еще маленькая, что еще школу не закончила… ну да сама знаешь, что сейчас с пятого класса перепихиваются.

Я мутно смотрела на него. Скулы, широкие азиатские скулы Игоря расползались, как на экране плохого телевизора. Черно-белого.

— Давай его сюда, — пропел Хомяк. — Эта-а… медика этого, бля.

Помню, нисколько не поразилась виду Миши Степанцова, которого вытолкнули из-за спин бандитов и буквально швырнули на кровать рядом со мной. Миша был сильно избит. Измочален. Тогда я не поняла, а чуть позже, как на принтере, вынырнуло изображение: лицо, перекошенное гримасой боли и ужаса, до того распухшее и обезобразившееся, что сложно было сразу определить, кто это и сколько же, собственно, лет этому человеку. Потому что на висках его в слипшихся от крови и пота волосах поблескивали седые пряди, в кровавом оскале рта, затянутом мутной кровавой пеленой <���нрзб> не было видно зубов <���перечеркнуто> а из распухших, превращенных в две перекрученные жгутом тряпочки губ сочились беспомощные, повизгивающие звуки, срывающиеся в протяжные стоны.

Миша. Я определила его по наитию. Не узнала сразу — не узнала бы и вовсе. Впрочем, пояснили бы.

— Немножко помяли его, — снисходительно развалил рот в усмешке Хомяк. И начал говорить. Я его слова до последнего запомнила, иначе нельзя, такое помнить надо. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон, а кто забудет — тому оба. Он пословицу эту очень любил.

А еще он сказал:

— Бывает. Но тут есть за что: он, как говорится, преступил клятву Гиппо… в общем, наказать надо. Из-за него Котел преставился. А это западаю — так относиться к своему долгу. В общем, мы побазарили на сходняке, решили: наказать нужно как следует. Тебя, соска, никто дрючить здесь не будет, тем более ногами хуярить и… как эта сука. — Он кивнул на труп Сивого, голова которого была утоплена в дыру в полу. — Нет. Мы не беспредельщики. Мишу твоего примерно накажем, как полагается, а тебя, соска, сильно трамбовать не будем. Ты, значит, подстилкой служить любишь? Впрочем, оно нормально: девка ты в соку, по паспорту еще обсоска водяная, малолетствуешь, но образом вышла и жопой с прочим хозяйством. Отработаешь, бля. Мы с тобой связываться не будем, на малолетках лавэ рубить не по мне, а вот в хорошие руки отдадим. Понятно, шалава?

Он ласково так улыбался, как будто не называл меня «соска», «шалава», а задушевно вкрадывался в душу «доченькой», «птичкой» и «рыбкой».

— А теперь все. Гриша.

Гриша подошел к Степанцову. В руке — бита, бейсбол, Ю Эс Эй. Коротко взмахнул. Никогда-никогда не забуду. Ему только два удара потребовалось. Мишкин череп только всхлипнул сиротливо, а я вдруг вскочила, сама от себя ничего подобного не ожидая, и вцепилась в этого Гришу. Он от меня лениво отмахнулся, я и боли не почувствовала. По руке попало, потом оказалось — два пальца сломаны.

— Гриша! — рявкнул Игорь. — Все, поехали. А ты, девочка, дома пока посиди. Придут за тобой, скажут, что надо. В мусарню не суйся. Сама знаешь, что от мусарни твоей семье никакого толку никогда не было.

Ушли. Я осталась сидеть, одежда оборвана, рядом Миша с проломленным черепом, изуродованный, да этот Сивый, ублюдок, на полу — окунулся в дыру, как в прорубь, да так и захлебнулся сырым воздухом подвальным.

Дома сидела три дня. Выйти боялась. В ментуру соваться в самом деле не хотелось. Знал этот Хомяк, что говорил: у меня дядя пожизняк мотает, да двоюродному брату за грабеж всунули пятерку. Вот тебе и интеллигентная семья. Отец при одном упоминании милиции багровел и трясся. И пил, пил.

Неизвестность, она вернее всего губит. Сказал бы этот Хомяк Игорь Валентинович <���перечеркнуто> я бы не так трепыхалась. И не убить вроде собирались, и не искалечить, а что? «Трахаться любишь».

Как сразу не дошло.

Они сами мне ответили. Когда на четвертый день под суровую мамашину отповедь в лицей собралась и вывалилась из подъезда под шушуканье этих стары… <���не дописано>.

Тусовались в клубе «Три обезьяны». Шик-блеск, иммер-элегант. Фил-сутер припил и догнался экстези, а зубы еще не вставил, так что похож на вокалиста «Короля и шута» Горшка. Романа увел с собой какой-то жирный хряк Знала бы хрюшка, как к мяснику шла. Рома купил его фигуркой своей, от которой любой Сталлоне голливудский от злобы и зависти кровью кончать будет. I come blood, как поет ВИА «Cannibal corpse». (Музыкальные пристрастия Кати отличаются широким диапазоном: далее упоминается Моцарт, Брамс и Мусоргский с каприччио Паганини, а тут — жуткая блэк-группа «Труп каннибала» с композицией «Я кончаю кровью». — Изд.) Рома травил байки и острил. Сказал, что настоящий мужчина в жизни должен сделать три вещи: вырастить пузо, посадить печень, построить тещу. Единственный мужик, которого я, кажется, не готова бить под ребра ножом для колки льда. Хотя он и трахает жирную тварь, «маму». (Большой пробел, словно Катя оставила место для каких-то мыслей, но так и не предала их бумаге; далее идет огромный фрагмент одним и тем же почерком, явно написанный за один присест; почерк чуть торопливый, энергичный. — Изд.)