Анатолий Афанасьев - Одиночество героя

Тем более что к самой Жанне Барбье он душевно привязался. Она оказалась сговорчивой, нетребовательной бабенкой, с пустой, как трухлявый пенышек, головенкой, и единственное, чем утомляла, так это запоздалой, буйной, неукротимой похотью. Она так истомилась по натуральному мужику, что, бывало, когда наступал горький миг вылезать из кровати, вдруг заливалась горючими слезами, будто по усопшему.

— Ну ты чего, Жанек, — утешал Бубон. — Надо же дела какие-то делать, не только трахаться.

Умом она понимала, что он прав, но натура требовала постоянного уестествления.

На все формальности, включая составление брачного контракта, к чему Бубон отнесся очень придирчиво, ушло около трех месяцев, и вскоре в Париже, на улице де Рюмье поселился полноценный новый русский француз по имени Симон Барбье.

Второй счастливый случай выпал три года спустя, в оздоровительном круизе на суперкомфортабельном теплоходе «Манхэттен», куда он отправился, чтобы немного отдохнуть от любвеобильной немолодой супруги. Здесь и познакомился с Валериком Шустовым, бизнесменом из Москвы.

На теплоходе две трети пассажиров были туристами из России. Представители гайдаровского, так называемого среднего класса, для которых специально сделали приватизацию, чтобы они потуже набили кошельки и покрепче стали на ноги. Наступило золотое, судьбоносное время, когда новые русские, пресытясь домашним грабежом, с веселым гвалтом ринулись на завоевание старушки Европы. Сорили деньгами по-черному, и где побывали, там уже больше трава не росла. Старый Свет затаился в тревоге, ежедневно вычитывая из газет все более ужасающие сведения о нашествии северных орд. Новые русские гуляли так, словно решили заранее отметить неминуемый день Страшного Суда. Урезонить их не было возможности, потому что за каждую разбитую чашку они платили чистоганом, а это для Европы свято. Вдобавок к ним потянулась европейская молодежь, замордованная общечеловеческими ценностями и угадавшая в дикой северной братве провозвестников зари освобождения от ига труда.

Валерик Шустов путешествовал с двумя корешами, мордоворотами монголоидного типа, а также вез с собой ораву каких-то модельерш, стриптизерок и певуний, которых насобирал с миру по нитке со всех итало-немецко-французских подворий. Угадав в элегантном французике земляка, Валерий Шустов обрадовался, принял его в свою компанию, и у них началась гулянка, которая длилась десять дней подряд. Симон Барбье отделался легким триппером и вывихом скулы (чего-то однажды не поделили с монголом) и остался очень доволен круизом. Он обнаружил в Валерике Шустове солидного, перспективного партнера, для которого десятидневный загул всего лишь хороший повод, чтобы поближе сойтись с французским земляком.

На десятый день утром Шустов пришел к нему в каюту трезвый как стеклышко. Бубон, как чувствовал, с ночи тоже не принял ни капли, хотя на столе стояла початая бутылка коньяку.

— Потолкуем? — спросил Шустов утвердительно.

— Почему нет, — Симон-Бубон тряхнул головой, отгоняя от глаз черных мушек — давление шалило с перепоя.

— Я к тебе пригляделся, — сказал Валерик. — Другой вопрос, какие у тебя планы на будущее. Может, твои планы не совпадают с моими. Но это можно уладить, верно?

За десять дней беспробудной пьянки, когда неизвестно было, кто с кем спал, про нового приятеля Бубон понял одно — крутой парень и капиталом ворочает солидным. И ни у кого не ходит на поводке, сам себе голова, что имеет особое значение. Конечно, он такой же Валерик Шустов, как сам Бубон — турецкий паша. В блуде, в сердечном сотовариществе проскальзывали имена — Гонша, Мурат, — но и эти вряд ли настоящие. Судя по повадке, Валерик Шустов упорно, возможно, с самого рождения носил чужие личины, этот пункт требовал разъяснения в первую очередь.

Бубон, заняв наконец сидячее положение, прямо спросил:

— Мои планы — черт с ними! Хотелось бы, Валера, какой-то откровенности. Вслепую играть неохота. Не тот возраст.

— Ты о чем, Бубоша?

— Я из Москвы убежал. Но частенько наезжаю в альма-матер, многих там знаю. Все же в одном котле крутятся, возле каких-то известных фигур. Вокруг Рыжика, к примеру. Но тебя ни разу не встречал. Ты кто, Валерик? Не подсадной ли?

Смуглый, с фиолетовыми подглазьями Валерик Шустов потеплел лицом, улыбнулся простодушно, нежно. От этой улыбки, точно от прикосновения жала, Бубон поежился, хотя был не из робких.

— Резонный вопрос, Бубоша. Про чумаков слыхал?

— Осетины? Наркота?

— Не совсем осетины. Там разные люди есть. Интернациональная бригада. С хорошим географическим обеспечением. Их почти всех побили три года назад. Кто у них главный был, знаешь?

— Откуда? — Бубон почуял, надо отступить на шажок.

— Гаврила Ибрагимович его звали. Великий человек, истинно великий. Таких в вашей вонючей Москве больше нет. Мысли читать умел. Крови не боялся, ничего не боялся. Старый очень был. Его в пруду утопили, в клязьминском пруду. Камень на шею, жилы подрезали — и бульк! И знаешь, кто это сделал?

— Можешь не говорить. Зачем мне?

— Шалва кокнул. Беспредельщик хренов. Не пожалел святого человека. Про Шалву тебе рассказать?

Симон-Бубон потянулся к бутылке. Не выпить захотелось, смягчить, сбить вдруг нахлынувшую горлом тяжесть.

— Шалва крепко стоит, знаю, — заметил уважительно. — За ним Ближний Восток. В правительстве корешки. Говорят, в президенты всего Кавказа метит.

Валерик забрал у него бутылку, сделал большой глоток из горла. Утер губы смуглой ладонью.

— Старому Гавриле, Бубоша, я родной племянник. Бизнес его целиком ко мне перешел. Такая, видишь ли, раскладка.

— Значит, ты в подполье?

— Все мы в подполье, — философски ответил Валерик. — Лишь изредка выплываем на поверхность. Суть в том, Бубоша, готов ли ты сотрудничать. Можешь считать это как официальное предложение. Ты нам годишься. Догадываешься, почему?

— Догадаться несложно. Франция, транзит через Европу. Значит, все-таки наркота?

— А ты чего хотел? Это не твои вонючие дома внаем и коттеджи на Лазурном берегу. Наркотики, брат, это индустрия. За ними будущее. Ты еще не представляешь, какие это деньги.

Симон-Бубон-Барбье вытянул наконец и свой глоток из горла коньячной бутылки. Не закусывая. Им обоим нравилось такое питье. Как большинство нынешних управителей России, тайных и засвеченных, они в душе оставались урками с неутолимой тягой к простым, безыскусным удовольствиям — сочной бабе, свежей кровце, чистому, без примесей, питью, солонине. Некоторые из них, предпочтя публичное поприще, прикидывались политиками, министрами, банкирами, писателями, видными экономистами, борцами за права человека, но все одинаково лелеяли в себе натуральное звериное начало и наедине не пользовались вилками, ложками, ножами, хватали пищу руками, запихивали в пасть огромными порциями, глотали, не пережевывая, как псы, и запивали жратву пивом, водкой, молоком — вот именно так, из горлышка, получая от этого ни с чем не сравнимое первобытное наслаждение. Одна из примет, по которой они всегда узнавали друг друга.