Анатолий Афанасьев - Против всех

— Зачем я тебе?

— Не знаю, — признался Мышкин. — Мы с тобой оба жизнь прожили. Давай начнем новую.

— Так не бывает, — сказала она.

— Сплошь и рядом, — уверил Мышкин.

…Переулками подъехали обратно к рынку и на сей раз припарковались хитро, заехали во двор больницы.

— Как одна-то пойдешь, — усомнился Мышкин. — Не перехватят ли?

— Не волнуйся. Меня на этом рынке ни одна вошь не тронет.

— Ух ты!

Чудная штука! Час назад глядела на него рысью, бревном не собьешь, а после задушевного, нечаянного разговора со смуглого лица не сходила улыбка, молодившая ее на десять лет.

— Только не дерись пока ни с кем. Хорошо?

— Да тут вроде не с кем. Это же больница.

Едва ушла, к машине приблизились двое мужчин в синих халатах тюремного покроя, в тапочках на босу ногу. О чем-то шушукались, цепко на него поглядывая. Мышкин открыл дверцу.

— Вам чего, ребята?

— Михалыча не видел? — спросил один.

— Нет, не видел.

— Не его ждешь?

— Нет, не его.

Переглянулись многозначительно, опять зашушукались. Морды у обоих озабоченные.

— Куревом не богат, хозяин?

Мышкин угостил их сигаретами, сам закурил за компанию. Знакомство состоялось.

— Михалыча час назад послали, — пояснил тот, который постарше и более изможденный, — и до сих пор нету. У тебя это… с финансами как?

— Нормально, — сказал Мышкин.

— Может, это… К Вадику баба скоро придет. Сразу отдадим.

— Сколько надо?

— Двадцатки хватит… Тут это… рядом… рязанская в ларьке. Неплохая на вкус.

Чем-то родным, незабвенным повеяло на Мышкина. Из тех времен, когда люди были проще. Он отдал мужикам пятьдесят рублей.

— Вадим мигом слетает, это же не Михалыч, — радостно пообещал мужчина. — Тебе самому ничего не надо?

— Пока все есть.

Больной протянул ему руку:

— Николай.

— Харитон, — представился Мышкин. — В халате-то он как же?

Но Вадика и след простыл. Пока он отсутствовал, Николай поделился с Мышкиным своими заботами. Оказалось, угодил сюда с инфарктом на нервной почве. Довели лихие житейские передряги, связанные с чувством ответственности, которое у него обостренное от природы. Если другим на все наплевать, то он так устроен, что любую мелочь принимает близко к сердцу. Когда их лавочку, где он работал слесарем, окончательно прикрыли, он с расстройства взялся керосинить и пил подряд, пожалуй, около полугода. Но однажды, протрезвев, обнаружил, что любимая супруга Настена, с которой прожили в согласии неполный четвертак, оставила его с носом. Да и великовозрастного сынка-балбеса Никиту прихватила. Вывезла из квартиры всю обстановку, а ему оставила записку, которую он процитировал Мышкину на память: «Протрезвеешь, нас с Никитушкой не ищи и больше не звони. Как ты был, так и остался подлецом и Иудой».

— Почему я Иуда? — закончил грустную повесть бывший слесарь. — Всю жизнь на семью горбатил, обеспечивал необходимым, разве я виноват, что нашествие началось?.. Конечно, с горя пошел, на гроши взял у метро, у бабки, бутылку спиртухи, освежился, а в бутылке-то был яд. Василий Демьянович, врач наш, прекрасной души человек, так и сказал, хорошо ты, брат, отделался инфарктом. От такой дозы мог вообще околеть. Тем более при твоем характере…

Досказать он не успел, появился Вадим и увел его за угол больницы. Вскоре вернулась Роза Васильевна с парнем лет тридцати, при галстуке, с умным, просветленным лицом банковского клерка. В руках кожаный кейс.

Сели в машину, как и в первый раз: Мышкин с парнем на заднее сиденье, Роза Васильевна впереди.

Парень щелкнул замочками кейса, достал потрепанный паспорт.

— Как просили. Натуральный. Естественно, цена чуть повыше.

— Сколько?

— Пятьсот, полагаю, будет тип-топ.

Мышкин полистал документ, захватанный многими руками: Эдуард Гаврилович Измайлов, московская прописка, разведен, 1970 года рождения.

— Не годится. Разве я похож на тридцатилетнего?

— Извините, спешка… Оставьте меня на минутку, господа. Не могу работать при свидетелях. Принцип.

Мышкин и Роза Васильевна вышли из машины. Мышкин закурил. Видел через стекло, как молодой человек с удобством устроился на сиденье: разложил инструменты, сунул в глаз окуляр. Из-за угла высунулась бледная рожа Николая.

— Эй, Харитоша, не желаешь присоединиться?

Мышкин отмахнулся.

— Кто это? — спросила Роза Васильевна.

— Да так, приятеля встретил. После инфаркта.

Тут же окликнул из окошка паспортист:

— Готово, господа. Извольте полюбоваться.

Год рождения сиял новой датой — 1940, — и никаких следов подчистки.

— Крепко, — одобрил Мышкин. — Хозяин паспорта живой или как?

— Или как. Царство ему небесное, — паспортист истово перекрестился. — Отсюда и цена.

Мышкин расплатился пятью стодолларовыми купюрами, и молодой человек откланялся.

Из больницы заехали в ближайшее «срочное фото» на Ленинском проспекте, отоварились снимком.

В сущности, все дела, намеченные на сегодняшний день, Мышкин завершил.

— Ты не голодная? — спросил у Розы Васильевны.

— Ну как сказать…

— Приглашаю в ресторан.

— В этом наряде не очень-то…

— Ничего. Вон «Гавана» рядом. Сойдешь за африканскую чумичку.

— Чудесный комплимент, — Роза Васильевна ослепительно улыбнулась. — Что ж, поехали, кавалер.

Медведь-шатун спустился с гор в ноябре. Слухи поползли ужасные. Сперва он унес в чащу десятилетнюю девчушку из Угорья, собиравшую с подружкой грибы возле заброшенной штольни. Подружка не видела медведя, только услышала визг и тяжелые, удаляющиеся шаги — больше ничего. Она рассказала, что треск прокатился такой, словно сквозь лес продирался трактор. Девочку искали трое суток, но не нашли.

Вскоре напал на стоянку туристов, расположившихся километрах в двадцати от поселка. Туристы — трое молодых мужчин и одна женщина — были вооруженные и, судя по разным признакам, люди бывалые, но почему-то не оказали медведю никакого сопротивления. Стоянку обнаружили в неузнаваемом виде: клочья палаток, разбросанные повсюду съестные припасы, консервные банки, смятые в лепешки, обрывки одежды, кровавые следы и неизвестно с какой целью нарытые ямы, в одной из которых на дне лежала оторванная мужская голова с задорным чубчиком и с выдавленными глазницами. Куда подевались другие люди, неизвестно. Можно предположить, что частично зверюга слопал их на месте, а остатки перетащил в неведомые ухороны.

В Угорье и в окрестных деревнях началось паническое бегство. Местные жители за долгие годы царствия Бориса привыкли к разнообразным потрясениям и побоищам, но такого еще не бывало. Старики уверяли, что никакой это, понятно, не медведь-людоед, а явился наконец-то посланец тьмы, и теперь каждому следует ожидать неминуемой расплаты за повальное непотребство. Указывали и точный адрес, откуда явился посланец, — город Москва.