Анатолий Афанасьев - Против всех

Он спокойно поджидал двух гавриков, которые потащились за ним от магазина. Значит, успел Вадим или кто-то другой подать знак. Егор подумал: нехорошо, братцы! Выпивали вместе, а ты, Лизок, даже телефон оставила в залог приятного свидания.

Но раздражения не испытывал, понимал, где очутился. Москва! Она всегда была такая же, на ходу подметки резала. С какой стати ей меняться?

Двое гавриков, помаячив, оглядевшись — набережная пустая, — наконец решились, приблизились к скамейке и без лишних слов плюхнулись с боков, да так плотно, будто хотели согреть. Крепыши, ничего не скажешь. Один, с фиксатым ртом, чуть улыбнулся — рыжее солнышко сверкнуло, второй с наколкой на запястье: лагерный штамп, не фальшивка, Жакин и в этом научил разбираться. Оба в меру опасные.

Фиксатый медлить не стал, сразу приступил к делу:

— Давай, мудяша, делиться. Покажи нам с Геной, чего у тебя в кармане.

Гена для психологического воздействия нажал кнопку на откидном ноже, и тусклое лезвие щелкнуло в сантиметре от Егоркиного бока.

— Надеюсь, — сказал фиксатый, — ты в разуме, малец? Нарываться не будешь?

— С какого хрена мне нарываться? — успокоил Егор. — Но все же хочу вас предупредить, господа.

— О чем?

— Лучше бы вам держаться от меня подальше. Вы поскольку кружек сегодня приняли?

— Чего? — переспросил фиксатый. Но Егор смотрел на его товарища с длинным ножом, и от укоризненного взгляда тот вдруг покрылся испариной.

— Ты чего? — психанул он. — Пугаешь, что ли? Да мы тебя, блин, сейчас в клетку распишем.

— Нет, не распишете, у вас силенок маловато. Лучше ступайте в церковь и поставьте свечку, что ее мимо пронесло.

— Кого ее? — с неиссякаемым любопытством потянулся сбоку фиксатый и вмиг схлопотал локтем в кадык, перегнулся к земле и начал хватать ртом воздух, мучительно багровея. Генину кисть с ножом Егор прижал к скамье. Продолжал смотреть в мутные глаза, где закипала блатная истерика. Предупредил:

— Брось нож, урка. Живой уйдешь.

Гена послушался, выронил нож, но это была уловка.

— Мы пошутили, — сказал он.

— Я понял. Что дальше?

— Ты кто? Из Малаховки, что ли? Чего-то мне твой рыльник знакомый.

Фиксатый корчился на скамье, ему уже удалось раза два вздохнуть.

— Знаете, в чем ваша беда, ребятки, — посетовал Егор. — Вас мало били. Вы нападаете превосходящими силами и поэтому редко получаете сдачи. И решили, что вы лихие и непобедимые. А это совсем не так. Поодиночке вы дерьмо. Людьми не стали и даже смерти не чуете. Вот ты, Геннадий, через секунду можешь помереть. Хоть чувствуешь это?

Истерика в уголовных глазах потухла, и Егор с облегчением увидел, что Гена отказался от мысли напасть исподтишка.

— Извини, земеля. — Гена попробовал освободить зажатую руку, Егор ее отпустил. — Обознались, видать. Сигнал был, вроде ты залетный. Но ты из Малаховки. Теперь я узнал.

К этому времени обрел голос фиксатый:

— Сигаретку дайте, пацаны… Ух, тяжко! Ты чем ударил, друг? Кастетом, что ли?

Егор нагнулся, поднял нож, сложил и вернул хозяину. Потом угостил сигаретой фиксатого.

— Прием такой: укус тарантула. Хочешь научу?

— Не надо, — фиксатый жадно затянулся.

Егор достал пачку валюты, отслоил сотенную, протянул ему.

— Сходи разменяй. И пивка прихвати. От пива тебе полегчает.

У парней глаза заблестели волшебным светом, забавно на них смотреть.

Фиксатый убежал с деньгами, Гена поерзал, отодвинулся. Тоже закурил. Сказал задумчиво:

— Рисковый ты, вижу. Но, извини, неосторожный. Здесь территория Кудрина Сашки. Далеко не уйдешь. Наши на выходе примут.

— Что предлагаешь?

— Помогу, если хочешь. Я сам когда-то был такой. Теперь помягчал маленько.

— На меня поработаешь?

— Чего надо?

— Тачку нормальную. Не засвеченную. Права. Потом, может, еще чего-нибудь.

— Когда надо?

— К вечеру подгонишь к отелю.

— Какой суммой располагаешь?

— Любой. В пределах разумного.

— Сделаю… А ведь ты не из Малаховки.

— Чалился давно?

— В том году вышел. Так ты оттуда? Вроде непохоже.

— Об этом не думай. Два процента с тачки годится?

— Ништяк.

Подоспел фиксатый с пивом и разменной монетой. Две тысячи с мелочью отсчитал Егору.

— Курс по две сорок. На пиво из твоих взял, правильно?

— Да… Вас кто навел? Вадик, что ли?

— Ты даешь в натуре, — фиксатый возмущенно вскинулся, но наткнулся на ледяной взгляд Егора, поперхнулся, механически погладил кадык.

— Ген, сказать ему?

— Конечно, говори. Она, сучка, нас чуть не подставила. На хорошего человека натравила.

— Лиза? — удивился Егор.

— Кто же еще, — усмехнулся Гена, уже откупорив банку. — Она там от Кудрина поставлена. Ее тоже осуждать нельзя, работа как работа. Козлов надо стричь.

Егор попрощался с братанами, пошел дальше.

На душе опять кошки скребли. Женщины! Скрытные, загадочные создания. Мужчину легко распознать, но не женщину. У них бывает какое-то уродство в мозгах. Вон Ирина прознала, что он уезжает, прибежала на автобусную остановку. Кинулась к нему, как лань к проточной воде. Он, в общем-то, обрадовался, что она живая. Сдержал слово Жакин. Но не знал, как с ней говорить. Зато Ирина вела себя так, словно ничего особенного за последние дни с ним не произошло, и так нежно прикасалась к его щеке, так потерянно улыбалась, будто в самом деле провожала любимого человека. Потрясающе! Он определил ее поведение как чисто женское, неосознанное предательство. И устыдился самого себя. Ему стало по-настоящему жалко непутевую, горькую добытчицу, тратящую жизнь неизвестно на что, в сущности, беспомощную, как птичка в клетке. Ирина клянчила, не надеясь на успех:

— Возьми меня с собой, Егорушка. Что тебе стоит? Я тебе пригожусь.

— О чем хочешь проси, но не об этом.

— Почему, милый? Я тебя больше не возбуждаю?

— Я же говорил, у меня невеста дома.

Не смутилась, не обиделась.

— Ну и что? Я не помешаю. Я же в сторонке буду, а когда понадоблюсь…

Предательство — вот оно. Бессмысленное, жутковатое. Лишь бы утянуться куда-нибудь, лишь бы достичь чего-то, ей самой неведомого. Может быть, большой кучи денег. А может быть, благодати. Ей все едино. К счастью, подоспел Жакин со свертком жратвы на дорогу. Увидел Ирину, цыкнул на нее, отогнал. Та послушалась, смиренно потупясь, с трагической миной побрела к дальней скамейке. Она при Жакине теперь делалась как бы немного загипнотизированная.

Учитель напутствовал так:

— Собачья любовь, Егор, вернее женской. Гирей тосковать будет.

— Я вернусь. Чего мне там особенно делать. Заберу Аню и вернусь.

Жакин усомнился:

— Могут и не выпустить. Но помни, мне жить тоже недолго осталось. Лет десять, не больше. А здесь все твое.

…Остаток дня Егор провел спокойно. Вернулся в отель, сходил в парикмахерскую. Оттуда вышел помолодевшим опять на свои двадцать лет. Поднялся в номер и вздремнул часика три. Потом спустился в ресторан и поужинал. В небольшом зале с роскошной хрустальной люстрой, с пианино в углу, за которым тихонько что-то медлительное бренчал длинноволосый тапер, чинно, бесшумно двигались официанты в длиннополых пиджаках сюртучного покроя. На каждом столе, застеленном старинной парчовой скатертью, — ваза с цветами и свеча в золотом подсвечнике. Все пристойно, богато, с аристократической претензией, как в английском клубе. Публики немного, и тоже в основном солидные люди со своими спутницами или небольшие компании. Громких голосов не слышно. Дамы в вечерних нарядах, в камнях, в бриллиантах. Может, и проститутки, но не отличишь от герцогинь. Егор поймал на себе два-три цепких, изучающих женских взгляда, в которых сверкнул незамысловатый интерес.